Снарядами белых рвало и кромсало

защитную зону.

Уложила на месте шрапнель комиссара

N-ского дивизиона.

Завалила земля, влажна и грязна,

ни черта не видать круглым счетом.

«Умирать бы не жаль бы, лежал, кабы знал:

чья берет, — что там?»

Раскопать бы курган, посмотреть суметь,

чье правительство, чья свобода?

Комиссару неможется — смерть не в смерть!

так четыре года.

И еще протаяло, кто его знает,

сколько лет?

Гимнастерка истлела — ряднина сквозная.

Только скелет.

Слышит: лошадь копытами плюх да плюх,

заскрипело, — кажись, пашут.

Неглубоко берет — по-бедняцки — плуг.

«Кабы знать: чью землю пашут?

Чужую или нашу?..»

Надо лбом комиссара волк провыл, —

ну и горе!

Прямо в сердце ему заразихи-травы

опустился корень.

И не косит никто, и скота не пасет.

Тихо… Недобро…

Чернобыльник степной, полынь и осот

просквозили белые ребра.

Корни пулю обвили у гладких костей,

перепутались пальцы с осотом.

Комиссару не спится. Выйти бы в степь!

Посмотреть — что там?

Через несколько лет загрохало так,

будто пушку тянут по тракту…

«Може, снова британский движется танк?

Нет, скорей — трактор…»

Стала светом проскваживать ночь черна,

голове просторней.

Чует — рвут из земли когтистый сорняк,

повылазали острые корни.

Стала тяжесть ложиться, будто камень кладут

(сам был каменщик, из рабочих).

Голоса наверху, как в двадцатом году,

только смысл голосов неразборчив.

Примерещилось мертвому — кончился бой,

с песней войско шагает просторами,

будто сам он, из камня, встает над собой

в каменной воинской форме!

И пшеничным дыханьем, отрадой степной,

сон прополз по глазным пустотам.

Мысль, как шорох, прошла в белизне черепной

«Знаю… что там…»

Он стоял, ладонь положив на бинокль,

как стоял в заварухе дымной.

И лежал у гранита красный венок

от завода его имени.

Вся округа у памятника собралась,

шапку снял участник похода.

— Кабы знал наш товарищ, какая власть:

чья победа и чья свобода!..

Если б я был пароходом

быстроходным и роста красивого,

я всю жизнь черноморскими водами

от Батума б до Сочи курсировал.

«Принимаю груз, отдаю концы,

молодые борта показываю».

И гудят гудки, пристаней гонцы,

от Аджарии до Абхазии.

Если б я был самолетом

двухмоторным дюралюминиевым,

я взлетел бы с моим пилотом

на 2000 метров минимум.

«А отсюда видна золотая страна,

виноградная, нефтяная.

И звенит во мне не мотор — струна,

крик пропеллера оттеняя».

Если был бы я нефтепроводом

от фонтанов Баку до Батума,

ух, и славно ж бы я поработал

и об лучшей работе б не думал.

«Молодая кровь, золотая нефть,

мы родили тебя и выходили.

Так теки ж по мне, заставляй звенеть

и дрожать нефтяные двигатели!»

Если был бы я не поэтом,

а Тифлисом, грузинским городом,

я стоял бы на месте вот этом,

упираясь в долину гордо.

Я бы вместо сукна одевался в цемент

и под солнцем, в июль накаленным,

задевал бы хвосты проходящих комет

звездной лапою фуникулера!