Политехнический музей. Киоски.

Трамвай. Афиша: «Маяковский».

Закончен вечер. Сто ступенек вниз.

Спускается, затолкан ожидающими.

Углами рта окурок до огня догрыз.

Вперед глядит глазами обжигающими.

В руке записки. Через руку плед.

От двух моторов рвется время дующее.

В кармане красный паспорт,

и для поездки в будущее

закомпостирован билет.

Маяковский смотрит в небо предрассветное

карими зрачками из бессонных век.

Наконец встает. Он едет в кругосветное

путешествие навек.

Входит. Вслед за ним — тюки авиапочты.

Вот сейчас от ног отъедет шар земной.

И уже из дверцы самолета: — Вот что:

связывайтесь… как-нибудь… со мной! —

И уехал. То ли в Новый, то ли в Старый Свет.

Писем нет. Десять, двадцать, тридцать, сорок лет…

А в газетах есть.

Нет-нет, и весть:

будто где-то подходил к окну,

видели, как в рукописях рылся.

Будто он в Испании мелькнул.

Роздан был листовками и скрылся.

Говорил один мне волк морской.

Дым из трубки. Поступь моряковская.

— Стали мы в Шанхае. Ходим… Стой!

На афише: «Вечер Маяковского»!

Автор сам, написано, читает

«Левый марш», «Поэму о Китае»!

Жалко… Снялись с якоря до вечера.

Вечер был… — Я слушал недоверчиво.

Я же знаю, что не может быть.

Вдруг газетка… В ней одна заметка:

«Должен завтра к нам в Кузбасс прибыть…»

И верчу я в полночь ручки радио.

Наконец поймал! Кузбасс.

В многоламповом, гремящем «Ленинграде» он

затерялся, баснословный бас:

— Тут прежде было голо,

тайга и капель спад…

Но вот проспектом горы

прорезал город-сад!..—

Шуршанье слов или знаменный шелк?

То пропадет, то вдруг опять отыскан:

— Товарищи, я к вам уже пришел,

в коммунистическое «близко»…—

Но углубился голос в рябь эфира

и разошелся в рифмах по сердцам,

а я держу журналы из далеких пунктов мира

и в телеграммах шарю по столбцам.

Фото! Вот он!

Вглядимся ближе!

Два полицейских скрутили руки в жгут.

Запрет приехать! В тот же час в Париже

четыре тысячи собрались в зале.

Ждут.

Что Маяковский не приедет, им сказали,

но тем не менее ждут.

Но не ждут, что выйдет некто и прибавит на день доллар.

Ждут стиха, как знака, чтоб пойти в штыки.

Он мне говорил: «Поэт обязан жить, как донор,

кровь — из вены в рифму, в сердце из строки…»

Как мне надо повидаться с ним,

там, на океанском пароходе,

где, неуловим, необъясним,

он по нижней палубе проходит!..

Пароход? Далеких океанских линий?

И запрос летит на сотни кораблей.

Это некто Клей узнал его в Берлине

(родственник «величественнейшего из сигарных королей»)

Циркуляр спешит, шифрованный секретным кодом,

к пароходам, бороздящим волны полным ходом:

«…Кличка „Высокий“, волосы темные,

следить, разыскать, изорвать и сжечь…»

Но мечутся зря Ники Картеры и Пинкертоны.

Он взобрался на стул, разобрался в блокноте и начал речь:

— Рабочие! Вас ли устроит доля —

продаться буржуям за фунт или доллар?.. —

И вдруг обрыв, и нет продолжения.

Экран телевизора побелел.

Лишь несколько строк в статье «Профдвижение»

о забастовке на корабле…

Значит, отчитал врагов на славу,

рассказал всю правду про Москву!

Что тут странного, что приезжал на Яву?

Разве он в стихах — не наяву?

Вот кино. Документальный фильм «Малайя».

В первый раз встречают праздник Первомая.

Перед сваями поставили подмостки.

Хижины у них из пальмовой трухи.

Тут вот встретились туземцы с Первым мая…

С Мая-ковским…

Он читал им первомайские стихи.

А одна все это в песне выразила

и прошлась перед поэтом в танце.

Только этот кадр цензура вырезала:

очень не понравилось британцам.

Вместо кадра запрещенье в черной раме.

«Маяковский» слово в телеграмме.

Но никто не верит в смерть в Стране Советской.

Верят — занят он всесветною поездкой,

разговором с миром, агитацией за мир,

с нами, с будущими, с новыми людьми.

Он воюет с тем, кто сделал бомбой атом,

он перед заводами толпится с пролетариатом

и штрейкбрехеру сквозь зубы цедит: — Гад!

В демонстрациях шагает, смел и рад.

С поездов смеется: — Хорошо поездил я! —

Это вот и есть, товарищи, поэзия!

Если жить, то только так поэту, —

знамя красное неся по кругосвету!