Оделась в блеск, шары зажгла:

«К вам в Новый год зайду-ка я!..»

И в наши комнаты зашла

подруга хвойнорукая.

Стоят дома при свете дня,

на крышах дым топорщится,

но если крыши приподнять —

весь город просто рощица!

А в этой рощице — ребят!

С игрушками! С подарками!

Нам новогодие трубят,

маша флажками яркими.

И я иду смотреть на Кремль,

мотель, и брови в инее;

там башня Спасская, как ель,

горит звездой рубиновой.

Весь город в елках зашуршал

в звон новогодней полночи, —

фонарь качается, как шар,

и уличный и елочный.

Бывало, в ночь под Рождество

прочтешь в любом журнальчике

рассказ про елку, барский стол

и о замерзшем мальчике.

Теперь таких журналов нет,—

мороз хватает за уши,

но мальчиков по всей стране

не видно замерзающих.

Для них дрова трещат в печах,

котлы и трубы греются;

их жизнь с оружьем на плечах

средь елей, в пасмурных ночах,

хранят красноармейцы.

И я стихами блеск зажег, —

входите, ель-красавица,

на ветку этот стих-флажок

подвесьте, если нравится!

Когда бой пошлет рабочим новую победу

и подымет флаг страны соседней ЦИК,

я еще раз, может быть, поеду:

Негорелое — Столбцы.

Пассажиры сходят с быстропоезда

перед бывшей пограничною сосной,

дети слазят, мамы беспокоятся,

отдыхает кит сверхскоростной.

Под навесом старый столб хранится,

рядом надпись, мраморно-бела.

Мы читаем: «Здесь была граница».

И действительно она была.

Дети спросят: — Кто она такая! —

Объясняю, гладя их рукой:

— Паспорт проверяли, пропуская…

— Дяденька, а паспорт кто такой? —

Педагог я очень маломощный:

— Ну, таможня, чемодан неся…

— А таможня — это там, где можно?

— Нет, ребятки, там, где все нельзя. —

Непонятно детям — просто столбик,

а куда приятней у окошка, мчась,

видеть, как прекрасен мира облик

с вихрем в триста километров в час.

И не будет ни одной гранички!

Ни жандармов, ни таможни, ни столба.

Впишут школьники в тетрадные странички

эти отмененные слова.

Можно размечтаться упоенно,

а пока железное «нельзя!».

Через наш рубеж шпана шпионов

крадется, на брюхе к нам ползя.

А пока спокойно паспорт сверьте,

чемодан, — двойного нет ли дна?

Самая священная на свете,

будь, граница, вся защищена!

Я не очень-то рвусь в заграничный вояж

и не очень охоч на разъезд.

Велика и обильна страна моя,

и порядок в ней должный есть.

Но посмотришь на глобус —

для школьников шар,

стран штриховка и моря окраска, —

сразу тысячью рейсов махнет по ушам

кругосветная качка и тряска.

И чего прибедняться! Хочу увидать

то, чего мое зренье не видело:

где коралловым рифом пухнет вода,

Никарагуа, Монтевидео…

Я мечтал, не скрываю, право мое —

жадным ухом прислушаться к говору,

стобульварный Париж, стоэтажный Нью-Йорк,

все вобрать это полностью в голову!

Но сегодня, газету глазами скребя,

я забыл другие искания,

все мечты о тебе, все слова для тебя —

Испания!

Вот махнуть бы сейчас через все этажи!

(Там — окопы повстанцами роются…)

И октябрьское знамя на сердце зашить

астурийцам от метростроевцев.

Ты на карте показана желтым штрихом

в субтропическом теплом покое,

а взаправду твой зной проштрихован штыком,

я сейчас тебя вижу такою!

Не мерещатся мне улыбки Кармен

и гостиничное кофе.

Мне б хоть ночь пролежать, зажав карабин,

с астурийским шахтером в окопе.

Кстати, норму я сдал в позапрошлом году,

ворошиловцы — надобны вам они,

даже цветом волос за испанца сойду, —

породнимся на красном знамени!

В Париже по Rue St-Honore,

и в синие сумерки проходил,

где спит на пляжах витрин-морей

вещь-змея и вещь-крокодил.

В стекле — фарфоровый свет грудей,

фаянсовых рук, неживых людей,

розовой резины тягучая мазь

на женщинах из пластических масс.

Я подошел к одной из витрин.

В вывеску вписывались огни,

стекло зеркальное, а внутри

ящик и две золотых ноги.

Чулка тончайшего чудо-вязь

и ноги без туловища, одни,—

не воск, не дерево, не фаянс.

Живые — вздрагивали они!

Звездам пора уже замерцать,

созвездья вползают на этажи;

женщина в ящике ждет конца

и несколько франков за эту жизнь.

Вздрогнули мускулы под чулком,

и дрожь эту каждый увидеть мог…

Родиться не стоило целиком,

чтоб жить рекламного парой ног.

Но нечего делать, торговый Париж

спускает шторы, вдвигает болты;

Париж подсчитывает барыш

за женские ноги, глаза и рты.

Поднят на крышу кометный хвост,

гаснут слова и дрожат опять,

кто спать в постель, кто спать под мост,

а кто еще одну ночь не спать…

Я эту витрину ношу в мозгу,

той дрожи нельзя замять и забыть;

я, как спасение, помню Москву,

где этого нет и не может быть.