Удивленье На это я готов и сам… Оставим удивленье людям! Давайте привыкать не будем к уже обычным чудесам! Пусть вызывает изумленье любой полет и приземленье; и в комнате, включая свет, считайте, что включен рассвет. Улавливая речь в эфире, свеченье лиц, цветенье роз, давайте говорить всерьез, что мы живем в волшебном мире, что мир творений и явлений весь состоит из удивлений! Мы книги тайные прочли и от неведенья пришли к мезонам крошечным, и квантам, и к галактическим гигантам, и каждый полупроводник — к пещере сказок проводник! Не надо позволять глазам привыкнуть «Отворись, Сезам!», когда оно по меньшей мере без рук распахивает двери. Не будем привыкать к Луне, считавшейся оккультной тайной, к тому, что герб необычайный лежит у кратера на дне. И «ах!» не надо подавлять в себе, товарищ и подруга: мы встретились, чтоб удивлять любовью, разумом друг друга. О, это радостное «О» из губ, из сердца твоего! Ведь восклицательные знаки печатают и на Гознаке вокруг советского герба, где мира ясная судьба. Пусть изумляется Природа, как удивительна Земля, когда летят два корабля с посланцами людского рода к звезде, что в сумерках плывет… Кто удивляется — живет! Заговорные стихи Поработайте, снега, на людей, чтоб на каждые сто га шли пахучие стога в луговой страде. Поработайте, снега, на людей. Поработайте, дожди, на людей, для пшеницы и для ржи, — отличиться вы должны и в своем труде. Поработайте, дожди, на людей. Поработай и вода на людей, чтоб набрали невода светлого, как никогда, серебра сельдей. Поработай и вода на людей. Поработайте, ветра, на людей, пригоните нам с утра день счастливей, чем вчера, всюду и везде. Поработайте, ветра, на людей. Поработайте, слова, на людей, чтоб не никла голова, как осенняя трава — ни в какой беде, — поработайте, слова, на людей! ВОЙНА — ЧУМЕ! Поэма (1937) Есть достоверные примеры, что крысы загрызали маленьких детей; гусям они выедают плавательные перепонки на лапах; у торговца животными Гагенбека крысы убили трех молодых африканских слонов тем, что разгрызли подошвы этим могучим животным. Брем. Жизнь животных Старый дом Жили-были Ваня с Машей в тихом дальнем городке; с их историей домашней я знаком накоротке. Так я начал «жили-были» эту сказку или быль, чтобы в этой сказке-были вы их так же полюбили, как я в жизни их любил. Маша — в доме невысоком — дело помнила свое: в блеск протерла стекла окон, в лоск погладила белье, проложила окна ватой и бумаги синеватой накрошила на нее. Стены выбелила мелом, печь убрала помелом, с паутинкой сняла смело паука — и поделом! Велся дом, как надо, с толком: с пирогами в печке лист, чисто, вымыто, но только… крысы в доме завелись. В эту ночь приплыло в гавань судно с флагом расписным; в эту ночь забылся Ваня мутным сном и видел сны. Крысы тайно, быстро, снизу из подпольных трюмных дыр пробирались по карнизу в русский город, в мирный мир. Ряд зубов во рту-обойме, крыса крадется с угла, дырку вынюхала в доме и, как пуля, в пол ушла. Уж таков шпионский норов контрабандных злых проныр: распеваючи про мир, в маске мирных договоров, в шкаф, где хлеб и сало есть, незамеченно залезть, ложь восторженную плесть, обратиться в бегство быстро, — яд диверсий, зуд убийства, в глазках лесть, а в зубках месть. Я бы мог, пойдя на риск, взгромоздить сравнений горы. С кем еще сравнить бы крыс? Но сейчас без аллегорий мной описан крысий рыск. Чтоб не путал критик кислый, — что? да кто? да что потом? — скажем: крысы — это крысы, те, что влезли в Ванин дом с корабля в ночное время, крысы с шерстью и хвостом, что описаны у Брема («Жизнь животных», 1-й том). В щелках дома скрип и щелк. Крысы видывали виды. Обходили порошок, если с виду ядовитый. Крысы знают метод тонкий: гримируясь в час ночной, та — прикинется зайчонком, эта — белочкой ручной. Но не скрыть в невинной маске хвост японский, зуб германский, и поэтому они, свет и солнце ненавидя, день-деньской проводят, сидя в тайниках своих в тени… Крысы ночью влезли в шкаф, и продукты в нем протухли, крысой пахнут даже туфли, виден хвост из-под мешка, тащат хлеб исподтишка, сгрызли край у ремешка. Потеряли крысы совесть, всюду зубок острый кус, уксус выпили и соус, позабыли в супе ус!.. Так выходит в сказке нашей — будто я по крысам спец. Но теперь о Ване с Машей я хотел бы песню спеть. Только как бы поумелей протянуть рассказа нить, чтобы их не засластить липко-сладкой карамелью: мол, «бодры! сильны! стройны! Актив профдвижения! Девушки моей страны! Наши достижения!» Поюжней земли Чукотки, где рыжеет леса масть, — в мерзлом городе Охотске после родов от чахотки умерла у Маши мать. Маша помнит, как поется, «Волочаевские дни», шли в тайгу белояпонцы, тятю ранили они, и отцу рубахой драной обмотала Маша рану у таежных у костров… Тятя помер… Снег растаял… В городке — советский строй. Подрастала Маша, стала медицинскою сестрой. Днем — в родильном доме труд. После этого — ученье: акушерский курс вечерний, Маша кесарским сеченьем в анатомке режет труп. Год пройдет, один-другой, и она в халат оденется, чтоб помочь больной роженице легкой бережной рукой. Ваня был простым рабочим, по рабочим — не простым: самолетные хвосты мастерил, упрям и точен. Очки — синего стекла, но, бывало, смотрит мимо, смотрит, вспомнит и дотла память жжет асфальтным дымом беспризорного котла. Был чудилой из чудил, по ночам в уме чертил, чтоб детали подлетали прямо к Ваниной руке, чтобы синий алюминий мчался птицей вдалеке. Он мечтал. Но хвост-ракета всем мечтаньям не чета. Без посадки против ветра сделать тыщу километров в час — могла его мечта! Так и жили Маша с Ваней. Повстречались зимним днем, в загс пошли весною ранней. Им кристальный строят дом, с телефоном, с небом, с ванной, а пока — домишко ветх: комнатенка в один свет, старорусская работа, в сенях узкие ходы, даже нет водопровода, а в углу ведро воды. Я видал дома большие; мы покрыли их стеклом, мы гранитом их обшили, и в былой глуши Коломн даже фрески есть в квартире, больше, чем в античном мире, насовали в них колонн. Я совсем не против фресок, — фрески в наших интересах, но в рассказике моем дом стоит не очень пышный, не кирпичный, а типичный деревянный старый дом. За плетеною корзиной, где просыпан мелкий рис, живет старый черт крысиный — злой розоволысый крыс. Разузнал пасюк заядлый, в мышеловках что за яды. Хитрый химик, крыса Хлох, этим ядом кормит блох. Крыса смыслит в химии, знает все — где О, где Аш, в пол уперши лапки хилые, точит зуб на домик наш. И в прованской жирной тюре сам лежит, как в море мыс, крысий дуче, крысий фюрер, водяной микадо крыс. Он кричит крысятам здесь: — Приготовьте яда смесь! Мы цианом ложки смажем, чтоб схватила Ваню с Машей, заикав от смеха, смерть!.. А Сузука, злая крыса, держит хвостик между ног, отвечает с кучки риса: — Вот приедет мой сынок! — На заморском корабле, на веревке-конопле, в темном трюме конопатом жрет сухарик за канатом среди бочек и корзин. Любо морем плыть ему, и везет Сузукин сын в город черную чуму. Утром след на небе санный, за окном сусальный лед. Рано встали Маша с Ваней, он из чашки умывальной ледяную струйку льет. Смотрит Маша: чай кипит ли? Хорошо ль плита горит? — Мне сегодня снился Гитлер… — Ваня Маше говорит. — Слышал я тот голос хриплый в визгах радио не раз, а во сне таращил Гитлер на меня отекший глаз. Снилось мне — терновой проволокой наш поселок обнесен, жирный дым над нашей кровелькой… — Это самый скверный сон!.. Зимний пух гудком разорван, за ночь снов не перечтешь. Ваня взял чертеж узорный и, свернув трубой подзорной, посмотрел на свет в чертеж. Много дуг по кальке синей Ванин циркуль описал, и из этих легких линий взлетит птица-алюминий с кальки синей в небеса. Будет птица в день тревожный самой быстрою в бою. Держит Ваня осторожно и в подзор трубы чертежной видит выдумку свою. |
