Под водой скользит акула,

дном карабкается краб,

волны катятся сутуло,

по воде дымком подуло —

то колеблется корабль.

И скрипит в каюте койка,

и от сетки клетчат след.

Пассажир стоит какой-то,

смотрит скляночку на свет.

Веки вспухшие, слипаясь,

видны в стеклышке больном;

капля ампулы слепая

мутным движется бельмом.

В темном трюме за канатом

сидит маленький пасюк;

он прогрыз ушастый тюк,

слышит ухом розоватым

клокотание волны.

Зыбкий носик лапки моют,

глазки — ампулы с чумою —

желтой жидкостью полны.

Он, как будда, сел спросонков,

ожирел пасюк в пути,

и кишит в крови крысенка

чумно-палочный пунктир.

Пароход сиреной порет

воздух в снежном серебре,

поворачивает море

нашим городом к себе.

Между гаванью и палубой

протянулася пенька.

Ее тащат (подплывала бы)

два портовых паренька.

Между гаванью и палубой

на канате диск повис,

чтоб на берег не попала бы

с корабля ватага крыс.

Вот идет, качаясь, трапом,

скрипят доски по пятам,

с золотым фуражки крабом

конопатый капитан.

Шагом к суше не привычным —

за плечом морская ширь —

сходят: лоцман, боцман, мичман,

а за ними — пассажир.

Он как будто пьян вдрызину

и не видит, что к нему

злой крысенок прыг в корзину,

и несет сынок крысиный

в город черную чуму.

Город — тихий, дальний… Впрочем,

надо справку вставить в стих:

наш Восток — Далек не очень,

Океан — не очень Тих.

— Что в газете, Ваня, нынче?

— Я прочел в обзоре ТАСС,

что в районе пограничном

наш сосед тревожит нас…

Что японские отряды

у столба со знаком «5»

перешли на нашу пядь;

наш боец убит опять,

и такой большой утраты

не забыть и не замять…

Будто пули свист щемящий

на развернутом листе!..

И читает Ваня Маше

сводку в утренней «Звезде»,

что в Мадриде бомба Гитлера

разнесла родильный дом…

Маша с глаз слезинки вытерла:

— Читай дальше, о другом!..

— Дальше сказано, что наши

не сдаются никому,

дальше гонят, отогнавши,

гитлеровскую чуму.

Но готовит Гитлер силы,

в Нюрнберге крик и шум, —

его химики взбесились:

ими спрятаны бациллы

в пулю новую «чум-чум».

А в Берлине — новый кризис,

дрессирует фюрер крыс,

чтоб они, на нас окрысясь,

нашу землю стали грызть,

чтобы пороху на помощь

двинуть армию чумы!..

— Кстати, прошлой ночью, помнишь,

странный писк слыхали мы.

Может всякое случиться,

я видала крысий хвост… —

Кто-то тихо в дверь стучится…

К Ване с Машей входит гость,

не похожий на фашиста.

Мягко, вежливо, пушисто

(из корзины — коготок)

просит гость воды глоток.

— Вы откуда?

— Я оттуда,

где из дерева посуда,

из бумаги города… —

Выпил воду, важно кланяется.

— Ну, спасибо, до свиданьица,

очень вкусная вода…

Вдруг, шатнувшись, Маша вскрикнула,

расплескала ковш, дрожит.

Из корзинки крыса прыгнула,

прямо к плинтусу бежит.

Писк крысиный и мышиный

вдруг почудился семье.

Кот, как швейная машина,

спину выгнул на скамье.

А крысенок деловито

ищет ход под половицей,

щепку старую прогрыз,

осторожно вполз под угол,

дырку черную понюхал

и учуял запах крыс.

Перед кучей хлебных крох

сына ждет Сузука. Рядом

с ней заведующий ядом

восседает, крыса Хлох.

Он на ломтике свинины,

с синим шрамом на щеке,

лапки в кислоте синильной,

и животик в мышьяке.

Крысу крик встречает шумный,

общий взмах передних ног:

— Вот наш умный, вот наш чумный,

чудный, чумненький сынок!

Вот хороший, вот уважил,

долу крысьему помог,

будет в доме хрип и кашель,

уйму всяческой поклажи

мы утащим под чумок!

Крысий фюрер чмокнул гостя

и благодарность за чуму,

крестик свастики на хвостик

с честью вешает ему.

Как сынку крысиха рада:

— Ване с Машей надо яда.

Заразим чумою дом!..—

И, чуменка писком чествуя,

идет факельное шествие

жадных глазок под полом…