МОСКОВСКАЯ ТЕТРАДЬ (1962–1970) Стрела Пока наш самолет летит на грани звука — внизу «стрела» ползет так медленно, что мука. Похоже, так вот полз на лошадях Радищев через ухабы сел проселком в городище. Ползет «стрела» среди лошадок и коровок и тащит позади хвост спичечных коробок. А наш гигант спешит к свиданью от разлуки, и тень его лежит, в траве раскинув руки. Вот так и Гулливер дивился, лежа в путах, на ползшие в траве кареты лилипутов. Что лес? Он мурава с потертостью лужаек. Что конь? Он с муравья, чуть движется и жалок… Но эти рельсы с нить и этот тополь с колос — не могут объяснить где медленность, где скорость! На звездный небосвод ракету шлет наука, и самолет ползет так медленно, что мука. Нам кажется — старо его винтов круженье, так тянет вниз ядро земного притяженья. А в Дубно — вихрь частиц на зависть всем ракетам несется, чтоб настичь в полете — скорость света. И все ж — во сколько раз мы быстроту ни мерим — я славлю узкий глаз меж тетивой и зверем! Я горд тобой, дикарь, у камня под скалою открывший у древка способность быть стрелою. Натянут лук — лети, торчи в лопатках барса! Стрела, ты часть пути от нас — и дальше Марса! Метель в Москве В Москве метет метель — то в подворотнях роется, то фортки рвет с петель, то вьется к башне Троицкой. Попавшие под вихрь, ползут машины медленно, на стеклах ветровых бог знает что налеплено! В Москве метель метет, метет с церковных луковиц, по мостовой метет газету, что ли, рукопись? Насквозь визжит подъезд, от хохота, от плача ли? Сугробы даже с мест передвигаться начали… В Москве метет метель, буран по всей Москве-реке, из школ ведут детей, держа их крепко за руки. Закутаны в платки да в пуховые кружевца… И лишь одни катки с метелью вместе кружатся. В Москве метель метет. Витрины запорошены. А очередь ведет как летом — за мороженым. Снег задымил весь мир, на стойке смерзлись денежки, но варежкой — пломбир ко рту подносят девушки. В Москве метет метель и в пляске света тусклого штурмует цитадель завьюженного Курского. Курортники из Гагр к такси бегут с мимозами, исколот их загар занозами морозными. В Москве метель метет, с Неглинной вырывается, несется в «Гранд-отель», в «Националь» врывается. Индус из-за дверей и негр в плаще нейлоновом глядят на климат сей глазами удивленными. Метель метет в Москве, с трудом, как в гору, тащимся, а самосвал на сквер везет асфальт дымящийся, везут домов куски, квартиры в полной целости, как будто у Москвы нет дела до метелицы! В Москве метель метет, слепит, сечет безжалостно, а молодежь идет: — Мети себе, пожалуйста! — Снег соскребают вслед машины типа уличных. А утром — свежий хлеб пахнёт из теплых булочных. А я люблю метель, и как она ни режется — я б нынче не хотел на южном пляже нежиться. Мне ветер по нутру! Мосты кренит, как палубы. Как жил я на ветру — так буду жить без жалобы! Калужское шоссе Занесена по грудь Россия снеговая — царицын санный путь, дорога столбовая в леса, леса, леса уходит, прорезаясь… Лишь промелькнет лиса, да вдруг присядет заяц, а то — глаза протри — из-за худых избенок вдруг свистнет пальца в три сам Соловей-разбойник, а то — простой народ начнет сгибаться в пояс, — шлет вестовых вперед императрицын поезд. Она — при всем дворе, две гренадерских роты, вот — вензеля карет горят от позолоты. На три версты — парча, да соболя, да бархат, тюрбаны арапчат, флажки на алебардах. Вот виден он с холма, где путь уже проторен, вот Матушка сама, ее возок просторен, салоп ее лилов, лицо, как жар, румяно, но это дар послов — французские румяна… За восемьдесят верст она к любимцу едет, с которым, полный звезд, граф Воронцов соседит. Вот первый поворот у башен необычных — баженовских ворот два кружева кирпичных, как два воротника венецианских дожей, но до конца — пока дворец еще не дожил. Царицу клонит спать, ей нужен крепкий кофий, до камелька — верст пять, не то что в Петергофе! А тут все снег да снег, сугробы да ухабы, от изразцов — да в мех, все мужики да бабы… Тут, будто о пенек, споткнулся конь усталый, и захрапел конек, и вся шестерка стала. Он мутно из-под шор глядит, дрожат колени… И облетело Двор монаршее веленье: «Конь царский пал. Ему воздвигнуть изваянье. „Коньково“ — дать сему селению названье». Повелено запрячь в возок коня другого, трубач несется вскачь — и позади Коньково. Темнеет путь лесной. Не зябнет ли царица? А может, за сосной ей самозванец мнится? То лес аль Третий Петр, исчезнувший куда-то, во мгле проводит смотр своих солдат брадатых?.. Но вот и Теплый Стан, где камелек теплится. Поднять дородный стан спешат помочь царице, и — в кресло! Без гостей! В тепле благоуханном подносят кофий ей в фарфоре богдыхана. А крепок он — зело! Арабским послан ханом. Тепло — зане село зовется Теплым Станом. Царица в кресле спит, да неспокоен отдых. Раскрыла рот. Висит монарший подбородок. Казачья борода ей снится, взгляд мужичий. Вольтера бы сюда, да не таков обычай. А бабам в избах жуть — ушли мужья и сваты, угнали чистить путь, велели взять лопаты, боятся конюхов в их чужеземных платьях, скорей бы петухов дождаться на полатях… Лишь утро — и пошли скрипеть возы и сани. Вот и Десну прошли овражными лесами, вот и века прошли, земной окутав глобус. …Ну вот, и мы сошли, покинув наш автобус. Калужское шоссе, волнистая равнина, тебя — в иной красе как не любить ревниво! И вас — как не любить, седые деревеньки! Вы скоро, может быть, исчезнете навеки… Уже покрыл бетон дороги подъездные, снимаются с окон наличники резные. И сколько снято крыш строителями — за год! В былую глушь и тишь ворвался Юго-Запад. И жаль, и хорошо! Пора прощаться с солнцем, последний петушок над слуховым оконцем, прощай, ты никогда навстречу к нам не выйдешь и новые года вовеки не увидишь! Зарылся в давний снег возок Екатерины, иным идет к весне калужский путь старинный. И там, где Теплый Стан, уже стоят пролеты огромного моста и реют вертолеты, а правнучка тех баб — с голубизной в ресницах — врезается в ухаб железною десницей. По десять этажей сюда, попарно строясь, дома идут уже, как в будущее — поезд! И около леска иного, молодого — написано: «Москва». Все заново, все ново! |
