Семен Кирсанов. ТОМ ТРЕТИЙ Гражданская лирика и поэмы Гражданская лирика и поэмы (1923–1970) Часы Я думал, что часы — одни. А оказалось, что они и капельки, и океаны, и карлики, и великаны. И есть ничтожные века, ничтожней малого мирка, тысячелетья-лилипуты… Но есть великие минуты, и только ими ценен век, и ими вечен человек, и возмещают в полной мере все дни пустые, все потери. Я знал такие. Я любил. И ни секунды не забыл! Секунды — в мир величиною, за жизнь изведанные мною. И разве кончилось Вчера, когда Ильич сказал: «Пора!» Нет! Время Ленина все шире жизнь озаряет в этом мире. И так повсюду. Знает мир часы карманов и квартир и те — без никаких кронштейнов — часы Шекспиров, часы Эйнштейнов! ГРАЖДАНСКАЯ ЛИРИКА (1923–1970)
Песня о железнодорожнике Расцветала снежная, белая акация. Утренняя спешная шла эвакуация. Разгоняли приставы беспортошных с пристани. В припортовой церкви молились офицерики. Умолили боженьку службою и верою железнодорожника удавить на дереве. «Вешал прокламацию? Будешь проклинать ее. За таку оказию украшай акацию. Красному воробушку надевай веревочку на царя и родину, наше сковородие!» И суда военные зашумели пеною, задымили хрупкими трубами и трубками. Днем и ночью целою ждали власти граждане. В городе — ни белые, в городе — ни красные. Но до утра серого у сырого дерева, темного, сторукого, плакала старуха: «Вырос ты удаленек, стал теперь удавленник. Ноги обняла бы я, не достану — слабая… Обняла бы ноги я, да они высокие. Ох, я, одинокая, старая да ссохлая!..» А в ворота города залетали красные, раскрывали вороты, от походов грязные… И от ветров дальних тронулся удавленник, будто думал тронуться навстречу к буденновцам. Отходная Птица Сирин (Гамаюн, Гюлистан) пролетает по яблонным листам. Пролетай, Иван-царевич, веселись, добрым глазом нынче смотрит василиск, а под сенью василисковых крыл император всероссийский Кирилл! Верещит по-человечьи Гамаюн: — Полечу я поглазеть на мою, полечу, долечу, заберусь на мою императорскую Русь. Как ни щурят старушечье бельмо Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, — старой шпорой забряцати слабо у советских деревень и слобод. У советских деревень и слобод веют ветры Октябрьских свобод, да с былой с православной с кабалой облетает позолота с куполов! Не закрутит вновь фельдфебельский ус православно-заграничная Русь. Улицы Худые улицы замоскворечные, скворцы — лоточники, дома — скворечни, где мостовые копытом пытаны, где камни возятся под копытами. О, как задумались и нависли вы, как замечталися вы завистливо о свежих вывесок позументе, торцах, булыжниках и цементе. Сквозь прорву мусора и трубы гарные глядите в звонкое кольцо бульварное, — туда, где улицы легли торцовые, где скачут лошади, пригарцовывая, где, свистом площади обволакивая, несутся мягкие «паккарды» лаковые, где каждый дом галунами вышит, где этажи — колоколен выше. От вала Крымского до Земляного — туман от варева от смоляного. Вот черный ворох лопатой подняли… Скажи — тут город ли, преисподня ли? Тут кроют город, тут варят кровь его — от вала Крымского до Коровьего. Худые улицы замоскворечные, скворцы — лоточники, дома — скворечни, сияя поглядами квартирными, вы асфальтированы и цементированы. Торцы копытами разгрызаючи, несется конь на закат рябиновый, автомобили стремглят по-заячьи, аэропланы — по-воробьиному. Спешат по улице омоложенной направо — девица, налево — молодец, и всех милее, всего дороже нам московских улиц вторая молодость! |
