Какой лес, какой лес, какой блеск под ногами, какой снежно-зеленый навес! И верхушки, ну точно до самых небес запорошены, заморожены, заворожены. Сосны, сосны — какой вышины! И сугробы пушистые, в сажень, даже хвоинка с ветки видна. И не покажется, будто война. И что немцы — не верится даже. Идем, шутим, курим — бровей не хмурим. Смерть, говорят, сварливая мачеха, а мы ей смеемся назло. Мне повезло — попал к автоматчикам. Бедовый народ — удалые, отважные. Смех берет — в халатах, как ряженые. В клубе у нас был маскарад, я носил ну вот точно такой маскхалат. И ребята все те же, уфимские, наши. Как нарочно, все четверо — Саши! Воробьев и Орехов, Матвеев и я. Все — до крышки друзья. Еще при жизни, до войны, когда был слесарем в токарной мастерской и то смотрел на каждого, гадая: годится мне в товарищи такой? В колонии не все светлы и русы, не все идут на дружбу и на жизнь; кой у кого беспаспортные вкусы и шепоток про финские ножи… Звереныш с виду — каши с ним не сваришь, не просветлишь затравленной души; по пусть он верит: я ему товарищ — доверится, откроется в тиши. Я в детском доме сталкивался с тайной, запрятанною в сердце сироты, с мечтаньем о судьбе необычайной, с душою нераскрытой широты. Бывает, и ругнешься, и ударишь, и за ворот насыплешь огольцу, но хуже нет сказать: «Ты не товарищ!» — мазнет обида краской по лицу. И по ночам на койках дружбу нашу сближала жажда вдумываться вдаль: вот бы попасть в какую-нибудь кашу, самим узнать, как закаляют сталь!.. Не выспавшись, мы стряхивали вялость, трудились так, что воспитатель рад, и у меня — «Товарищ!» — вырывалось так, как его партийцы говорят. Еще я помню книгу на колене. Я в ней ищу ответа одного и нахожу, что это слово Ленин всем нашим людям роздал для того, чтоб знали мы от колыбели детской до блиндажа окопного навек, чем должен быть на родине советской для человека каждый человек. Я верил, что товарищ мне поможет, и, может, на войне, среди огня найдется друг, и он прикроет тоже товарищеской грудью и меня. Снег бел и чист, бел и лучист, бриллиантовый мороз, серебро берез. Маскировочный халат бел на мне. Поперек — автомат на мокром ремне. Небо, мороз, лес, алмазный простор! Ребята, давай здесь разложим костер. Крепок еще, тверд лед на реке. Этак за двадцать верст ухает вдалеке. Видно, вдали бой… Вот он и кипяток! Сахар на всех — мой, ваш — котелок. Хлеб у меня есть, мерзлый, как снег. Больше кило — взвесь, хватит на всех. Воздух костром нагрет, славно здесь… Жалко, что книжки нет вслух прочесть!.. Жалко, досадно — на фронт не повез ни единой книжонки. Деньжонки были — скопил, а не купил себе книжек. А у костра под стать почитать. Был бы Есенин… Здорово он о клене осеннем! Хорошо — про родимый дом, про мою голубую Русь: «В три звезды березняк над прудом теплит матери старой грусть…» И другого поэта — нашего, свойского — взять бы еще. Да, хорошо бы взять Маяковского, очень понравилось мне «Хорошо!». Помню одну хорошую строчку: «Землю, с которою вместе мерз, вовек разлюбить нельзя…» Вот написал же в самую точку! Жаль, не взял. А с книжкой такою можно и в бой. Только одну имею с собой. Вся на ладони уместится. Два с половиной, как выдана, месяца. На первом листке два ордена есть. Книжечку эту недолго прочесть, а все-таки вынешь дорогою — чувствуешь главное, важное, многое…
А я любил засматриваться в утро, о завтрашнем задумываться дне. Я с будущим, воображенным смутно, всегда любил бывать наедине. Я понимал, что рыночные птицы листки гаданья тянут невпопад, а вот хотел бы прочитать страницы своей судьбы, судьбы своих ребят. Хотел бы я попасть хотя бы на день вперед на век, в необычайный мир, в кварталы кристаллических громадин, построенные нашими людьми. Я не видал хороших книг про это, но строчками невыдуманных книг странички комсомольского билета я мысленно заполнил, как дневник. И вот он мне безмолвно помогает сильней сжимать гранаты рукоять, на будущее молча намекает, которое должны мы отстоять. Я знаю, кем после войны я буду, когда надежду — Родину свою, бронею сердца, комсомольской грудью я будущему веку отстою. Я, вероятно, буду очень гордым, счастливым и удачливым всегда и со странички комсомольский орден сниму, возьму, перевинчу сюда… Белые в пух снега, тишина сосняка, по белизне снеговой — дорога к передовой. Нетоптаное шоссе, где мы прошагаем все, где завтра и я пройду впервые в бой, где, может быть, упаду, других заслонив собой; где, не пройдет и дня, и смеркнет свет, и стихнет смех, где, может быть, за меня пойдут на смерть. И будет земля в росе о них грустить… Как хочется, чтобы все остались жить! |
