Он уставился на него.

Он пытался сказать ему что-то. Что Шейн сказал? Что он должен быть оставлен нетронутым, что им не нужно понимать его. Но почему тогда он чувствовал, что он хотел понять его, что он хотел узнать у него что-то? Может Шейн ошибся?

Он смотрел и смотрел. На мгновение он почувствовал, что снова может слышать голос, может голос Шейна, но затем он становился всё мягче и мягче и исчез. И потом внезапно сияние стало ярче, и это было, как будто его голова была открыта и заполнена светом. Он обернулся, его взгляд бросался вперед и назад. Ему нужно было получить все это. Ему нужно было записать зафиксировать всё, что он ему говорил. Он мог напечатать всё в компьютер, но этого не было достаточно, мог произойти отказ питания, и всё могло быть потеряно. Нет, ему нужно было записать это, но у него не было ни ручки, ни карандаша, ни бумаги. Он не использовал физической бумаги с тех пор, как был ребёнком. Все делалось на компьютере.

На пути назад к нему, он снова поскользнулся, частично упал, пачкая колено и руку в крови. Он смотрел на свою руку, с которой капала кровь, на её кровавую двойную надпись прямо на своём бедре и понял, что делать.

Он окунул свои пальцы в кровь Данте и приблизился к стене, дожидаясь, когда его голова откроется снова. Когда она раскрылась, в ней вспыхнули символы. Он мог прекрасно видеть их в своей голове, мерцающие в ней. Отчаянно, он начал кратко записывать их на стенах, так быстро, как мог, останавливаясь только на то, чтобы окунуть пальцы в кровь снова. Сначала было что-то похожее на N, только перевёрнутую, с бусинкой на основании её ноги. Потом L, но перевёрнутая сверху вниз, с волнистой горизонтальной чертой. Затем что-то выглядевшее как нос корабля, движущегося слева направо, явно иллюминатор и круг в круге. После этого, пытаясь не отставать от фигур, струящихся через его голову, он писал так неистово, что не мог писать ровно, мог только позволить пальцам вывести по образцу знак и перейти к следующему.

Когда он залез на иллюминатор, он не остановился, просто писал по нему. Он писал на всём, что попадалось на пути. Через некоторое время ему перестало хватать места, и он стал писать мельче, чтоб хватило комнаты. Когда он исписал всю стену, он написал вокруг приборных панелей. Когда у него кончилась кровь, он наступил на то, что осталось от груди Данте, пытаясь добыть ещё, но вытекло немного. Тогда он сильно наступил на конечности, и кровь начала вытекать. В скором времени тело Данте было разорвано на части и напоминало человеческое ещё меньше, чем когда он начал.

Передатчик засигналил, посылая злобное статичное шипение.

— ….в, о ….восемь……другие….. — передал он.

— Не сейчас, Таннер, передал он.

— …вечай, отвечай — ты слышишь? — он говорил.

— Не сейчас! — крикнул он.

Потолок был уже исписан, стены были уже исписаны; всем, что осталось был пол. Он сложил куски тела Данте в кресло командира. Он попытался привязать их ремнём, но быстро понял — это бесполезно. Всё было в порядке, говорил он себе. Судно не двигалось. Они никуда не направлялись.

Вряд ли где-то была ещё кровь, а та, что ещё осталась на полу уже начала свертываться. Он погрузил пальцы в неё и продолжал писать прозрачным тонким слоем, экономя кровь. Но вскоре кончился пол.

Он хотел, чтоб Шэйн был здесь, что бы подсказать ему, что делать дальше. Правильно ли он поступил? Предал ли он своего брата? Он стоял на коленях уставившись.

Было жарко, почти нестерпимо жарко. Как могло быть так жарко? Он встал и снял свою рубашку, кинул её на другое кресло. Это помогло немного, но недостаточно.

Ему было также жарко. Он снял обувь, сложил поверх рубашки, а затем снял штаны, трусы.

Голый, он уставился на своё тело. Бледный, подумал он. Белый, как простыня. Нет, не как простыня, поправил он. Белый как бумага.

И в следующий миг он знал на чём ему писать. Не хватало только крови. Он иссушил Данте всего; он не сохранил достаточно, чтобы дописать конец.

Он поглядел вокруг. Наверняка где-то ещё была кровь. Разве они не путешествовали с пакетами крови? А если бы им понадобилось переливание прямо на корабле? Как они могли отправиться куда-то без крови?

Его глаза осматривали комнату, выискивали, когда взгляд прошёл по руке, пульсирующей вене.

— А, — сказал он, улыбаясь, — вот где ты прячешься.

Было непросто заставить кровь вытекать, но в конце он справился, разрывая руку острым углом той же распорки, что он использовал для усмирения Данте. Поначалу, кровь вытекала легко, так что он мог просто провести пальцем вдоль руки и затем выводить символы на своём теле. Но течение быстро замедлилось и рана начала затягиваться. Ему приходилось резать себя снова и снова.

К тому времени, когда он закончил, он чувствовал себя Обелиском. Он был красив, покрытый роем символов, содержащими знания всей вселенной, написанными на его коже. Он стоял прямо, опустив руки, и держался безмолвно. Он был Обелиском. Он чувствовал эту силу, походящую через него.

Он не мог сказать сколько это продолжалось. Он очнулся от резкого шума и сильной боли в голове. Он покачнулся и упал, схватившись за виски. Когда шум, наконец, остановился, он встал. Он вспомнил он что должен был сделать больше. Он должен был сказать им, он должен был предупредить их.

Он включил экран и встал перед ним, установил его одновременно на все частоты.

Сообщение для всех, Шейн дал это понять. Ему нужно было сказать всем, если сообщение сможет пройти сквозь скалу и всю эту гадость.

— Привет, — сказал он видеоэкрану. — Это офицер Джеймс Хеннеси, действующий командир из SS Обелиск. Мой брат, Шейн сообщил мне то, что нам всем надо знать.

Но была колющая боль в его голове, как будто кто-то колол в его зрительный нерв кончик тупого ножа. Он схватился за голову и прислонился над столешницей. Потом боль прошла, он встал на мгновение не зная, где он находится. Он открыл глаза и оглянулся вокруг, не в силах сфокусироваться на всем. И тут он вдруг вспомнил: он был на телевидении!

Он дал камере свою самую обаятельную улыбку. Что он опять делал? О, да, верно: он спасал человечество.

— Мы слышим неправильный шепот, — он начал. — Времени мало, и мы слышали, что они говорят, но Шейн сказал, чтобы мы не слушали. Мы не следуем правильным ответам. Мы должны сопротивляться прошлому, пока не стало слишком поздно. Слишком поздно для Воссоединения.

Он снова победно улыбнулся, глядя прямо в камеру. Он всем давал понять говорил прямо к ним. Они должны понять на сколько это было важно.

— Я нарисовал карту — сказал он, указывая на своё тело. — Я не знаю этого ли хочет Шейн, но я смотрел на Обелиск, смотрел, а потом нарисовал. Мы должны изменить наши пути и учится, чтобы понять это, — сказал он. Он смущенно покачал головой. Он сбился где-нибудь?

— Или же не понять, — сказал он.

Это было как двое внутри него, борются чтобы завладеть им, и он уже не был уверен, кем из двух он был на самом деле и кого надо слушать он.

Обелиск приковал его взгляд через иллюминатор. Он долгое время смотрел как тот пульсирует. Он посмотрел на свою левую ладонь, затем на правую и медленно свёл их перед собой.

— Воссоединение, — сказал он.

Он указал на Обелиск через иллюминатор, затем указал на символы на своём теле. — Мы должны понять его — сказал он, хотя часть его кричала на него, чтобы он остановился. — Сейчас важна только одна вещь, учиться у него. Это путь. Мы должны понять его, а не уничтожить.

Он отошел и выключил видео. Он так устал. Его голова болела. Ему нужно было отдохнуть. Он хотел отдохнуть минутку и затем направиться домой.

Он лёг на пол.

Он чувствовал и жар и холод. Его голое тело чувствовало себя неестественно на гладком полу. Медленно он сворачивался в себя, пока не стал похож на шар, и начал дрожать.

В конце было короткое мгновение ясности, когда он понял, что устал из-за того, что исчезал кислород, когда он осознал, что что-то ещё контролировало всё, что он сделал, всё, что он сказал. Но к тому времени как он понял это, было уже слишком поздно что-то делать. Сейчас я поднимусь, подумал он. Я поднимусь и пробурю обратный путь на поверхность. И тогда я разберусь в этом беспорядке.