— Вы сами отлично знаете, — сказал Корни запальчиво, — что в те времена разрешения не принято было спрашивать. Вы прямо как маленький. Да если бы тогда и была такая организация, как совет графства, то они бы и были советом графства. А насчет того, чтобы спрашивать разрешения у города, так они этот чертов город сами построили, сами им владели и управляли.

— А теперь они им тоже владеют, Корнелиус? — спросил учитель, сверкая на своего бывшего ученика глазами, как Моисей на погрешившего против веры израильтянина. — И это все, что наша бесценная свобода принесла нам?.. Ты… — гнул свое учитель голосом библейского пророка, — одним из первых взялся за оружие во имя свободы и независимости своей страны… Ты сражался…

Корни взял учителя за локоть.

— Господин учитель, не приплетайте к этому делу политику. Дай вам волю, так вы без политики шагу не дадите ступить. Тут не политический вопрос, а юридический.

— И для кого же существует закон в Ирландии? — в ярости спросил учитель. — Для ирландцев или для кого другого?

— Закон, — ответил Корнелиус, раскинув руки во всю ширь, будто хотел отбросить от себя это дело как можно дальше, — существует для всех! Для богатых и бедных. Знатных и простых. Христиан и иудеев. Молодых и старых. Мужчин и женщин. Без малейших классовых и религиозных различий.

Учитель улыбнулся, глядя на ученика. Затем с таким видом, будто прячет за спиной розгу и собирается сказать: «А ну-ка назови мне столицу Аракана», произнес:

— А ну-ка, Корнелиус, скажи мне, что говорит в данном случае закон?

— Это уж суд решит.

Тут учитель так взревел, что Корни по старой памяти заслонился от него рукой.

— Вот как! — воскликнул учитель. — По-твоему, значит, мне следует обратиться прямо в суд, в обход совета графства?

Корни понял, что дал маху.

— Ну зачем же так. Не ловите меня на слове. Откуда мне знать, какое решение примет совет?

— Ты отлично знаешь какое! Будто ты еще не решил, что им следует делать!

Корни снова взял учителя за локоть и заговорил голосом нежным, как свирель.

— Послушайте, господин Кеннеди, — (старик не мог не отметить переход от «дорогого моего Майкла» к «господину учителю» и от «господина учителя» к «господину Кеннеди», по мере того как тон становился все более благожелательным), — мы с вами давнишние товарищи по оружию. Вы были ирландским подпольщиком и сыном ирландского подпольщика. Вы первый открыли мне глаза на настоящее положение дел общественно-политической жизни страны. Как вы преподавали нам ирландскую историю! Просто чудо! Положительно чудо! Известно вам и то, что я стопроцентный ирландец. Вы меня знаете. Я вас знаю. Мы с вами говорим на одном языке. Но о чем вы забываете, как забывают и многие другие, — и я говорю это отнюдь не в укор, а с величайшим к вам уважением, — ирландский народ не может бесконечно помнить старые обиды. Как вы знаете, существует такое понятие, как fait accompli [74]— Он хлопнул учителя по плечу, как будто бы он, архитектор, был в прошлом преподавателем, а тот его учеником. — Я не раз слышал о людях, желающих повернуть вспять стрелку часов, но впервые встречаю человека, желающего повернуть вспять реку.

Учитель с досадой слушал его раскатистый смех.

— Если я вас правильно понимаю, мистер Косгрейв, вы хотите сказать, что не способны ради здоровья обитателей своего родного города перегородить жалкий ручеек, не шире собачьего.

— Дорогой мой, дайте мне одного человека с лопатой, и я сделаю это для вас за пять минут.

— Так почему же вы этого не делаете?

— Потому, черт подери, что некоторые люди имеют некоторые права. Только поэтому.

— А не потому ли, что кое-кто испытывает робость перед некоторыми людьми? Не потому ли?

Корни залился краской и схватился за шляпу.

— Я незамедлительно доложу обо всем совету графства, — сказал он холодно. В дверях он приостановился. — Ну и вздорный же у вас характер, черт бы вас побрал! Каким были, таким и остались.

— Да! — закричал ему вслед учитель. — Только вот недодал тебе розгами по заднице, когда возможность имел.

Дверца автомобиля и дверь коттеджа грохнули одновременно.

За одну неделю вопрос учительского пруда взбаламутил весь городок. Стоило детской кепке слететь в речку посередине улицы или ребенку промочить ножки возле своего дома, стоило какой-нибудь женщине раз чихнуть или старику, за всю жизнь палец о палец не ударившему, пожаловаться на ревматизм, кто-нибудь тотчас же начинал поносить речку. А то и вставал в соответствующую позу и восклицал:

— Вот за что, выходит, мы кровь проливали!

С речкой связывалось, или — при желании — могло быть связано, все в жизни города. Когда поднялась цена на уголь, кто-то из жителей изрек. — Леса-то у нас сколько угодно, да только весь он помещичий. По справедливости его бы неимущим раздать, да где там! Ничего они нам для согрева, кроме воды своей поганой, никогда не пожаловали.

Виноватой оказалась не только семья Кэрью, но и их родня по всему графству: Юстасы, Бродрики, Конноли и Саттоны, так что создалось, как выразился один из представителей оппозиции, впечатление, что у речки притоков никак не меньше, чем у Ганга. А тут еще объявился вдруг ветеран, поведавший всей пивной, что встретил как-то раз в Бирме англичанина, который сказал: «Ратвилли? Да это не тот ли городок, где посреди улицы река течет?»

Стуча кулаком по стойке, этот поскитавшийся по свету солдат орал:

— Что же мы? Ухлопаем реку, которая нас на весь мир прославила?

— Согласен, — сказал местный доктор, сидя в баре гостиницы «Ирландия», — в идеале ручей следует загнать под землю. Но вы сами отлично понимаете, что стоит это сделать, и жители начнут вываливать отбросы прямо на улицу. Если же ручей просто перекрыть в верховье, дома лишатся проточной воды. Как же тогда люди будут белье свое стирать?

Против этого ни у кого не нашлось возражения, только городской ветеринар подмигнул, глядя в потолок. Ни для кого не было секретом, что доктор пользует семейство Кэрью.

— С эстетической точки зрения, — сказал банковский служащий, — осушить эту речку было бы очень жаль. Это очаровательная примета города. Конечно, нельзя отрицать, что летом она слегка пованивает, однако…

— Если я не ошибаюсь, — сказал один из жителей городка, социалист в душе, — свои деньги Кэрью держат у вас в банке?

— Ага! — вскинулся банковский служащий. — Слушайте! Слушайте! Вот он, голос Москвы! Сами вы, однако, ничего не имеете против того, что ваша сестрица служит у Кэрью горничной?

— Великолепный образец пут феодализма! — воскликнул социалист.

— Да какого черта вы тут канитель разводите? — сказал Джон Джо Салливан, хозяин гаража, который в свое время, тридцать два года назад, еще стройным юношей с пышной шевелюрой командовал подразделением в Ирландской республиканской армии. — Отчего бы нам всем не собраться как-нибудь ночью и не решить этот окаянный вопрос — подсунуть бы под плотину одну шашку динамита, и дело с концом!

— Действительно, почему бы, Джон Джо, тебе этим не заняться? — улыбнулся начальник полиции, который был у Джона Джо адъютантом в то доброе старое время, когда любой вопрос решался при помощи шашки динамита.

— Потому что я тебе, сукин ты сын, не верю ни на грош, — огрызнулся Джон Джо.

— А ведь было время, Джон Джо, когда ты рискнул бы не задумываясь, — небрежно сказал начальник полиции, утопавший в своем кресле. И прибавил будто без всякой задней мысли: — Свой новый «хамбер» Кэрью никак через тебя покупает?

Получалось, что учитель окружен единомышленниками.

Тем более он был ошарашен, получив неделю спустя письмо от Корни Косгрейва, гласившее: «Поскольку нами получен прилагаемый документ, принять какие-либо меры по этому делу не представляется возможным до следующего заседания совета графства». Документом оказалась «Петиция», призывающая сберечь ручей во что бы то ни стало, под которой подписалось двести семьдесят девять жителей Ратвилли из общего числа триста девяносто пять. Дочитав до конца список фамилий, учитель швырнул документ на пол и обругал трусами, врунами и холуями всех огулом обитателей городка вплоть до седьмого колена, без различия возраста и пола.