Она села за машинку и отстучала письмо на французском — благодарила за приглашение, за радость, которую ей без малого год доставляли его милые весточки. Писала, что рассекретила их переписку и раскрыла несмелые и тем более упоительные намеки. Она наконец разобрала невнятицу его любимого и любящего сердца. «Какая же я была слепая! Сердце горит, когда подумаю, сколько у нас впереди дней и ночей!» В субботу вечером он обнимет ее в Брюсселе, и какое счастье, что больше не надо таиться от людей. Разумеется, она с восторгом поживет у него, не маскируясь никакой компаньонкой. Больше того, на выходные нужно куда-нибудь отослать глупую старуху экономку. Je me prends à pleurer de joie. Je t’embrasse. M. [113]
Была среда. В полдень она отправила письмо по новому адресу, не заклеив конверта. Он (они) прочтет (прочтут) в пятницу утром. Она не оставила ему времени на ответное письмо. Звонить по телефону он не рискнет. Он даст телеграмму, и все зависело от ее тона. Тон будет ядовитый, если он невиновен; бурный, если невиновен наполовину; уклончивый, если испытывает слегка виноватое чувство. Если он виновен, то немедленно явится в Дублин с праведным видом выяснять, в чем именно он провинился.
В пятницу днем пришла телеграмма: «Вылетаю Дублин пятницу утром позвоню клуба субботу утром твой Джордж».
Она прочла, и у нее перехватило дыхание. Что, если идиот — все равно, виновный или невиновный, — что, если он принял ее признание au pied de la lettre [114]? Она была готова присягнуть, что такая мысль даже не приходила ей в голову. Она провела бессонную, с кошмарами ночь, прикидывая все неудобства этого допущения, а также некоторые его приятные, томительные моменты. В субботу утром он не позвонил. Зато позвонил швейцар клуба и сообщил мисс Мириам Уолл, что майор скверно перенес дорогу, заполучил простуду и невралгию и уложен в постель, но в обед позвонит сам. Час спустя из цветочной лавки вблизи его клуба прибыл огромный букет красных роз. Она оставила его в прихожей. Что все это значит? Трусит? Спрашивается — чего? Водит за нос? Она весь день просидела дома. Он не позвонил.
Он решил вынудить ее саму позвонить, иными словами, как некогда его вечно нерешительный родитель, он забился в свой угол и страдал не от простуды и невралгии, а от нечистой совести и раздрызганных нервов. С одной женщиной он уже имел бурное объяснение в Брюсселе, и нарываться на такое же в Дублине у него просто не было сил. Пусть сама позвонит! К чертовой матери! Мужчина он или ничтожная тварь? (Внутренний голос шепнул: «Ничтожная тварь».) Около пяти, когда он решил подбодриться в баре, раздался стук в дверь, и голос коридорного сообщил, что им интересуется дама по имени Уолл.
Что он говорил? Пожестче с ними! Пляшущей рукой он зачесал назад седеющее оперение своих цветущих лет, поправил галстук, на палец поддернул малиновый платочек в нагрудном кармане и начал величественное нисхождение по винтовой лестнице на встречу с этой мамзелью. Внизу, приплюснутая ракурсом, на шахматном полу вестибюля стояла Вирджиния Нидерс, вся в черном, сама черная, с черным пламенем в душе и провально-темными, грозовыми глазами. Загнанная в угол, даже ничтожная тварь показывает зубки. Выявляя свою истинную суть, майор Аткинсон прошествовал мимо нее в стеклянную швейцарскую, выхватил из кармана портмоне, сунул человеку пятифунтовую бумажку, приказал: «Немедленно избавьтесь от нее!», выскочил из швейцарской и, раздобревшим жирафом скача к лестнице, прокричал ей по-валлонски, по-французски, по-фламандски, по-английски и по-итальянски: «Убирайся!» За его спиной ливрейный швейцар осуществлял настолько глухую блокировку ее волчком кружащегося тела, что двое подошедших к обеду, сами регбисты, дали восторженную оценку ее реакции. Поднята телефонная трубка, но уже подвернулся полицейский патруль, и павлиньи вопли на валлонском, французском и фламандском языках все глуше доносятся с улицы. Покой воцарился в Ирландском клубе старших офицеров. Швейцар наблюдает за ней через зарешеченную стеклянную дверь. С возвышения в две ступеньки бдит патруль. Из окна чердачной спаленки всматривается в ее лоснящуюся макушку Джорджи. Господь чудотворно насылает ливень, и воды уносят ее челн.
Майор вихрем спустился вниз, вызвал такси и поехал на Лисон-стрит, в свой старый пансион. Там ему обрадовались как родному. Свободной комнаты, к сожалению, нет. Кстати! Какой-то час назад, сказали ему лукаво, о нем расспрашивала иностранка. Та-а-к! Записной книжки с ним не было, и за телефонами приятелей он поехал на Святого Стефана, в Министерство иностранных дел, где должен нести субботнюю вахту очередной герой-холостяк. Он едва успел крикнуть таксисту: «Полный вперед!», когда струящейся русалкой она прянула с крыльца, визжа ему вслед по-валлонски. Он вспомнил: в двух шагах от парка, на Эрлсфорт-террас, квартировал приятель, также служивший в ирландской армии. Когда и на этом крыльце в свете фонаря обозначилась ее темная, заостренная фигура, со страха его почки вымокли от адреналина. «На Хэч!» — взревел он, и, взвизгнув тормозами, они свернули на Хэч. Сколько ее тут — десять? Нужно собраться с мыслями. Выпить. Поесть. Обогнем парк — и к «Единорогу». Стоп, а он не проговорился ей как-нибудь об этом достойном ресторане, где кормился в полузабытые студенческие годы? Получается, что проговорился: сползши на пол такси, он выглянул в окно и увидел ее на фоне освещенных занавешенных окон. И он сдался. Обратно, в клуб. Впервые в жизни он обрадовался, что в баре никого нет. Потребовалось полчаса времени и три рюмки коньяку, чтобы разобраться в ситуации.
Итак: что, собственно, произошло? Он дико тряхнул головой. Черт! Что, собственно, произошло? Ему было одиноко. Так? Ей было одиноко. Так? И вполне нормально, что у него возникло желание утешить, приласкать. Так? Если же он далековато зашел, то это его проблема, ничья больше. В конце концов, не секрет, что половина многонационального Брюсселя обретается в грехе. Трусоватые ирландцы не в счет. Все было бы по-прежнему роскошно, не отыми эта дурища соску у ребенка. Среди бела дня гоняться за ним по городу! Бог знает, что она могла натрепать какой-нибудь канцелярской крысе, на грех оказавшейся в министерстве! Безусловно, она заявится туда и в понедельник утром и поднимет крик в духе французского фарса. Так? Нет! Да!!!
Он был конченый человек. Только после третьей рюмки он набрался духу вызвать пожарную команду.
— Мириам, это я. Соскучился — сил нет.
— Джордж.
Голос грустный. Какая-то она пришибленная. Какой поворот все это примет? Он постарался, чтобы его голос прозвучал ни мягко, ни твердо. Голос заскрипел, как на ржавых петлях.
— Само собой, я сразу позвонил бы тебе, Мириам, не будь этой гнусной простуды.
— Бедный! Это, наверное, когда ты бегал от женщины по всему Дублину.
Внутри у него все оборвалось.
— Когда мы увидимся, Мириам?
— Боюсь, что не сегодня, Джордж. И не завтра. С той самой минуты, как твоя экономка появилась в Дублине, она названивала мне каждые полчаса. У тебя, видимо, не было от нее тайн — она как у себя дома в этом городе. Ты что, поведал ей все сказки юных дней? Вдобавок ты оставил дома записную книжку. Подозреваю, что она могла позвонить секретарю министра. А то и самому. Я не исключаю даже весь кабинет. Некоторое время назад она осадила мою квартиру и мыкалась под фонарями с видом безработной шлюхи. Я с полчаса понаблюдала за ней сквозь занавеску — и впустила. Бедная тварь промокла до костей. Я дала ей рюмочку для согрева, немного послушала ее европейское нытье, дала сухую смену белья и отправила мокнуть в горячей воде. Когда она там наплещется, я, наверное, еще немного послушаю страсти о нашем человеке в Брюсселе, а потом устрою ее в какую-нибудь гостиницу, чтобы она была в форме, когда в понедельник утром явится к секретарю.
— Она же полоумная баба, Мириам! Нельзя верить ни единому ее слову!
