Но когда лжецы становятся рабами времени, что остается времени, как не лгать вместе с ними? Бочка, вполне прочная на вид для старого вина, дает течь то там, то сям. Корабль, снаряженный для путешествия в бурных морях, ржавеет, пришвартовавшись в гавани. Селия твердо заявила, что не будет никаких перемен. Он принялся ее разубеждать. Ведь изменилось все, и изменилось к лучшему. Он возликовал, когда врачи сказали, что их пациент обречен. Прошло еще две недели, и она сообщила, что врачи поражены живучестью своего пациента. Ферди заговорил о побеге. Селия — о том, чтобы предоставить все времени. Однажды ночью, сжимая ее в объятиях, он ликующе вскричал, адресуясь к люстре, что любовники свободны, когда свободы лишены мужья. Она с ним не согласилась. Им не удалось ни разу провести ночь вместе в ее постели: ведь экономка постоянно ночует наверху. Он отмел это возражение. Не все ли равно, где им спать! Он был бы счастлив спать с ней в Феникс-парке. Она с раздражением ему напомнила, что на улице дождь. «Я, по-твоему, тюлень?» Он предложил ей шампанского. И тут она открыла ему ужасную правду. Эта ночь — последняя, которую они проводят вместе.
— Когда думали, что он умрет, его навещали в больнице — дом 96, ее весь Дублин знает — несколько его приятелей, с которыми он ведет дела. Сейчас, когда старый черт раздумал умирать, они раздумали навещать его. Я единственный посетитель, который его не предал. Он замучил всех своим занудством. А так как у него парализованы губы, никто не может разобрать ни звука из того, что он плетет. Понимаешь ли ты, Ферди, во что это превратилось? Он преследует меня, как кошмар. Впитал меня, как промокашка кляксу. Позавчера звонил четыре раза в мою лавку. Звонил и в пятый раз, когда я забежала к тебе выпить рюмку вина. Он сказал, что всякий раз, когда я ухожу, я должна оставлять номер телефона, по которому он может мне позвонить. Позавчера он звонил мне в три часа ночи. Слава богу, я успела уже возвратиться от тебя и лежала в собственной постели. Он сказал, что ему сиротливо. Что его преследуют кошмарные сны. Что ночь слишком длинна. Что ему страшно. Что, если у него будет еще один удар, он умрет. Мой милый! Мы не сможем больше провести с тобой целую ночь!
Тут Ферди стал Наполеоном. Он принял на себя командование. Когда Селия в следующий раз отправилась в дом 96, он ее сопровождал. Это оказалась роскошная (викторианская) больница на Лоуэр-Лисон-стрит, где умирают кардиналы, всегда исправно горят угли в камине и каждому больному выдается меню, дабы он мог заказать себе ленч и обед. Ковры в дюйм толщиной. Во всем здании больницы самый громкий звук — звон колокольчика по утрам в коридоре, когда священник ходит по палатам, причащая тех, кто готовится опочить в бозе. Ирландцы, решил Ферди, умеют умирать. По наивности Ферди захватил с собой номера «Ле канар аншене», «Ля ви паризьен» и «Плейбоя». Селия немедленно изъяла их. «Ты что, хочешь, чтобы у него подскочило давление и он умер? Хочешь, чтобы монашки невесть что подумали о нем? Приняли его за человека, который выпивке предпочитает женщин?» Ферди сидел по одну сторону кровати, она — по другую, напротив него, и он видел, как она изящным кружевным платочком (так живо напомнившим ему ее обшитые кружевами штанишки) обтирает щетинистый подбородок слюнявого полуидиота. Охваченный безудержным гневом, он поднял брови до самых волос, окинул взглядом облака, ползущие над Дублином, пригладил шевелюру, хотя она и так была безупречно гладкой, словно классная доска, поправил белую гвоздику в петлице, заставил себя с невозмутимым видом слушать неимоверные звуки, которые просачивались из слюнявого парализованного рта омерзительного кретина, чье давно не бритое лицо он видел перед собой на подушке, и лихорадочно спрашивал себя, каким неправедным способом и с какой нечестивой целью мир был устроен таким образом, что этот райский цветок, это изысканное создание с золотистой головкой, пастельными глазами, нежнорозовой грудью и округлыми бедрами, сидящее по ту сторону кровати, сперва встретилось и сочеталось браком с гнусной развалиной, лежащей между ними, а потом, лишь потом, да, ТОЛЬКО ЛИШЬ ПОТОМ случилось так, что он, Фердинанд Луи Жан Оноре Клиши, проживающий в доме 9-Б по улице Доминиканцев, Нанси, департамент Мёрт и Мозель, население 133 532, высота над уровнем моря 212 метров, случайно обнаружил ее в далеком Дублине и был столь сильно ею очарован, что, если б у него спросили в тот же миг, предпочитает ли он стать пожизненно французским послом в Англии или провести с ней одну лишь ночь, он бы сразу же ответил: «И на час согласен!»
Тут он заметил, что Нечто, лежащее на подушке, обращается к нему.
— Ах, мешье! Жа швою вшегдашнюю клюбовь к вшевышнему награжден я шамой жаботливой, шамой клюбящей женушкой во вшей вшеленной… Я беж нее бы пропал… Ах, мешье! Ешли вы когда-клибо жахотите женитьша, женитешь только на иркландке… Шамые преданные шушества под клуной… Разве какая-клибо франшушенка штала бы пештовать штарого болвана ш такой клюбовью, ш какой пештует меня моя Шелия?
Ферди зажмурил глаза. Селия нежно промокала платочком слюни в уголке искривленного рта. А потом случилось вот что: медсестра увела Селию в коридор побеседовать по секрету, а Ферди тут же яростно зашептал, склонившись к явно бессмертному О’Салливану: «Месье О’Салливан, ваша жена плохо выглядит. Боюсь, ее погубит этот стресс».
— Клстресс! — в изумлении повторил идиот. — Какой клстресс? Вы его клсами клсочинили, этот клстресс.
Ферди злобно прошипел, что человек, которого постиг тяжкий недуг, не всегда в состоянии заметить тяжкий недуг другого.
— Не надо забывать, месье, что, если ваша клюбящая жена станет жертвой клстр… стресса, которому она подвергается, это будет иметь самые серьезные последствия для вас же!
С того дня единственной причиной, побуждавшей Ферди совершать вместе с возлюбленной эти горестные и мучительные для него посещения дома 96, являлось то, что в конце каждого визита О’Салливан просил его сводить его маленькую клюбящую женушку, его жаботливую клапочку, которой так нужно рашклабиться и отдохнуть, куда-нибудь в кино, или выпить рюмочку-другую, или в парк на вечерние скачки; вслед за чем они мчались на квартиру Ферди, запыхавшись, туда врывались и предавались любви, торопливо, бешено и мстительно — торопливо, ибо время было ограничено, бешено, ибо на смену ее ирландским бурям пришли теперь неистовые ураганы и ему уже не нужно было розовых лепестков, Мендельсона, Вагнера, притушенного света и розового шампанского, мстительно, ибо им требовалось искупить унизительное, рабское служение идиоту, лежавшему в другой кровати в четверти мили от них и без конца читавшему молитвы.
Но вот пришел наконец день — это было в июле, — когда у Ферди сдали нервы и взбунтовалась гордость. Конец, достаточно, решил он. Пора бежать. Бежать немедленно.
— Бежать, Селия! Бежать хоть на край света. Моя карьера не пострадает всерьез. Шеф мне сочувствует. По правде говоря, с тех пор, как я намекнул ему, что влюблен в очаровательную замужнюю даму, он только и делает, что жалуется мне на жену. А бросить ее он не может, от нее зависит его карьера, она дочь министра иностранных дел и к тому же… богата. Он сказал, что в самом скверном случае меня загонят куда-нибудь в Лос-Анджелес или Рейкьявик. Селия! Цветочек мой! Мы с тобою и в Исландии будем счастливы, как два щенка в корзинке.
Возникло северное безмолвие, затем Селия задумчиво спросила, бывает ли когда-нибудь в Исландии тепло, и он тут же начал бушевать: «Что ты имеешь в виду? Как прикажешь тебя понимать? Нет, в самом деле, что ты хотела этим сказать?» Она ответила: «Ничего, мой дрюжочек», не осмеливаясь объяснить, что, куда бы он ни поехал, его дурацкая работа от него не убежит, ей же придется бросить свою старую, милую, уютную лавочку на Сент-Стивен-Грин, где собираются по утрам ее друзья поболтать и выпить кофе, где непременно должен побывать каждый приехавший в Дублин богатый турист, где у нее есть заработок, и не такой уж плохой, где она чувствует себя свободной и независимой; она не осмелилась сказать ему все это, точно так же, как не надеялась объяснить, почему она не сможет внезапно сняться с места и покинуть умирающего мужа.
