Ничего не поделаешь. Надо хоть завернуть в контору и предупредить… Наш швейцар обычно стоит у дверей: остановлюсь на минутку и все ему объясню. Но в тот самый момент, когда я притормаживаю у подъезда, мой взгляд падает на свободное место у противоположного тротуара. С отчаянно бьющимся сердцем я, рискуя быть стертым в порошок лавиной несущихся на меня машин, решительно выворачиваю руль, пересекаю улицу и, ловко сманеврировав, паркуюсь. Чудо!

На меня нисходит покой. Теперь до самого вечера я могу жить без забот и даже поглядывать из окна конторы на свою малолитражку — проверять, как там она. А она даже вроде симпатичнее стала, стоит себе улыбается; конечно, ей тоже приятно, что у нее есть место под солнцем. Да, это была поразительная удача — поставить машину прямо напротив здания, в котором работаешь, в самом центре города! Верно говорят: никогда не надо отчаиваться.

Проходит часа два, и мне начинает казаться, что грохот транспорта перекрывает какой-то взволнованный гомон. С нехорошим предчувствием выглядываю в окно. Так я и знал: что-то должно было случиться, уж слишком все удачно сложилось. Оказывается, я не заметил, что как раз там, где я поставил машину, в стене здания — проем, закрытый жалюзи, и теперь жалюзи подняли и из проема выводят на дорогу пикап. Трое мужчин в комбинезонах с надсадными криками рывками пытаются откатить мою машину. Они вытаскивают ее из уютного гнездышка голыми руками — такая она у меня легкая — и толкают в сторонку, чтобы освободить путь пикапу. Затем преспокойно уходят. А моя машина остается посреди дороги и загораживает проезжую часть. Вот уже и пробка образовалась. Прибежали двое полицейских; я вижу, как они что-то пишут в своих блокнотах.

Сбежав вниз, отвожу машину с проезжей части, ухитряюсь — сам не знаю как — разъяснить ситуацию полицейским и даже избежать штрафа. Но оставить машину на прежнем месте уже не могу, и меня снова затягивает в водоворот; мы кружим и кружим, не имея возможности остановиться, потому что остановиться просто негде.

И это, по-вашему, жизнь? Нет, надо бежать отсюда куда-нибудь на окраину, где нет такой яростной борьбы за место, да и вся обстановка менее враждебна. Там почти такие же пустынные улицы и проспекты, какие в прежние времена были в центре города, если, конечно, верить тому, что говорят старожилы. Но места эти далеко, и что-то они не очень привлекательны. И вообще, какой толк от машины, если держать ее приходится где-то у черта на рогах? А что я буду делать с ней вечером? Вечерами, когда наступает темнота, автомобилям, уставшим, как и мы, тоже нужен свой дом.

Но гаражи забиты до отказа. Их владельцы, еще несколько лет назад такие скромные и любезные, что мы могли обращаться с ними как с ровней, теперь стали важными персонами, к ним и не подступишься. Хорошо, если удается переговорить с их бухгалтерами, с секретарями или другими подручными, но и они уже не те услужливые молодые люди, какими были прежде. Без улыбки, надменно выслушивают они наши униженные мольбы. «Видите ли, — говорят они, — у нас теперь предварительная запись. А в списке перед вами еще инженер Дзолито — он президент ФЛАМ, затем профессор Сифонета, граф Эль Мотеро, баронесса Спики». Все эти солидные имена миллиардеров, представителей аристократии, знаменитых хирургов, крупных землевладельцев и великих певцов перечисляют для того, чтобы произвести на вас впечатление. Да и вообще, даже если мне этого не говорят, я сам знаю, что старенькие машины, да еще такие délabrées,[22] как моя, здесь не очень желанные гости: само их присутствие как бы наносит урон престижу фирмы. Вы никогда не замечали, какая кислая, какая презрительная гримаса появляется на физиономии привратника Гранд-отеля, когда его порог переступает какой-нибудь замухрышка?

Итак, прочь отсюда — мимо пригородов, через поля и пустоши, все дальше и дальше. Я с яростью жму на педаль акселератора. Постепенно вокруг становится все просторнее, места пошли незнакомые. Вот потянулись сжатые поля, а вот уже и саванна началась, а за ней — пустыня; дорога теряется в бесконечном однообразии песков.

Стоп. Я озираюсь по сторонам: ни людей, ни строений, вообще никаких признаков жизни. Наконец-то я один. И — тишина.

Глушу мотор, выхожу из машины, захлопываю дверцу. «Прощай, — говорю я ей, — ты была славной машинкой, что правда, то правда, пожалуй, я тебя даже любил. Прости, что бросаю тебя здесь, но попробуй оставь тебя где-нибудь на улице: рано или поздно меня разыщут и замучают всякими повестками и штрафами. Ты уже старенькая и, извини за откровенность, некрасивая, никому ты теперь не нужна».

Она не отвечает. Я иду и думаю: что она будет делать ночью? А вдруг придут гиены и сожрут ее?

Уже смеркается. Потерян целый рабочий день. Может быть, меня уже уволили. До чего же я устал! Зато теперь я свободен. Наконец-то свободен!

Я пускаюсь вприпрыжку, в теле необыкновенная легкость, ноги сами выделывают какие-то замысловатые па. Ура! Оглядываюсь: вдали виднеется моя малолитражка — крошечная, этакая букашка, дремлющая на голом лоне пустыни.

Но что там за человек рядом с ней? Высокого роста, усатый и, если не ошибаюсь, в фуражке, похожей на военную. Он знаками выражает мне свой протест и что-то кричит, кричит.

Ну нет, с меня хватит! Я бегу, я подпрыгиваю, я скачу на немолодых своих ногах, притопываю и чувствую себя легким как пушинка. Крики проклятого сторожа постепенно затихают вдали.

Обосновавшийся навечно в Элизиуме старый художник Арденте Престинари сообщил однажды друзьям о своем намерении посетить Венецианскую Биеннале, где спустя два года после его смерти ему посвятили целый зал.

Друзья пытались его отговорить:

— Да брось, пожалуйста, Ардуччо! — (Так всегда ласково называли художника при жизни.) — Всякий раз, когда кто-нибудь из нас отправляется туда, вниз, его ждут одни огорчения. Выкинь это из головы, оставайся с нами. Свои картины ты и без них знаешь и можешь быть уверен, что для выставки, как водится, отобрали самое худшее. И потом, если ты нас покинешь, кто будет вечером четвертым за карточным столом?

— Да я только туда и обратно, — уперся художник и заспешил вниз — туда, где обретаются живые люди и где устраивают выставки произведений изобразительного искусства.

Прибыть на место и среди сотен залов отыскать свой было делом нескольких секунд.

То, что он там увидел, его вполне удовлетворило: ему отвели просторный зал, расположенный так, что через него проходил основной поток посетителей. На стене выделялись его имя и две даты — рождения и смерти, да и картины для экспозиции были отобраны, надо признать, с большим знанием дела, чем он ожидал. Конечно, теперь, когда он смотрел на них потусторонним взором, так сказать — sub specie aeternitatis,[23] в глаза бросалось множество изъянов и ошибок, которых при жизни он за собой не замечал. Ему даже захотелось вдруг сбегать за красками и кое-что наспех подправить на месте, но как это сделать? Если даже допустить, что его рисовальные принадлежности где-то сохранились, то поди знай, где именно. И потом, не разразится ли из-за этого скандал?

Был будний день, дело шло к вечеру, посетителей осталось мало. В зал вошел белокурый молодой человек, несомненно, иностранец, скорее всего американский турист, и, оглядевшись вокруг с безразличием, которое обиднее любого оскорбления, проследовал дальше.

Хам, подумал Престинари. Тебе только на коровах гарцевать в своих прериях, а не на художественные выставки ходить!

А вот молодая пара — скорее всего, молодожены в свадебном путешествии. Пока она с выдающим туристов равнодушным и скучающим видом обходила зал, он, чем-то заинтересовавшись, остановился перед небольшой ранней работой художника: уголок Монмартра на фоне неизменного Сакре-Кёр.