Вряд ли надо говорить, что Дино Буццати — писатель необычный. Необычен каждый писатель, особенно если он — Мастер. Дино Буццати — писатель не необычный, а несколько странный. С разных точек зрения. В этом нам еще предстоит убедиться.

Он всегда стоял в стороне не только от политики, но и от того главного потока, который увлекал за собой литературу современной ему Италии. Но вовсе не потому, что не был знаком с быстро меняющимися художественными поветриями, наваждениями и модами. Быть в курсе дел — политических, общественных, культурных — входило в его обязанности. Почти всю жизнь Буццати проработал в «Коррьере делла сера», одной из наиболее влиятельных и самой респектабельной газете Милана. Ему постоянно приходилось брать интервью, и сам он не отказывал в них своим собратьям по профессии. Однако в его беседах с журналистами крайне редко возникали темы, связанные с Фрейдом, Адорно, Маркузе, старым и новым авангардом, сексуальной революцией, семиотикой, структурализмом и даже Михаилом Бахтиным. Понять из них, как он относится к тем нередко исключающим друг друга этикеткам, которые наклеивали на его книги итальянские критики, не представлялось возможным. Казалось, его вообще не занимали их суждения, оценки и советы. Индро Монтанелли, которого многие называют королем итальянской журналистики, утверждал не без раздражения и как-то уж слишком категорически: «Он так никогда и не узнал, что он — Буццати и что´ такое Буццати… Буццати совершенно не понимал своего значения и не имел ни малейшего представления о собственной литературной родословной. Ему было безразлично, откуда он произошел, к какой семье принадлежал и кто его родственники. Другие указали ему, что его главным предком был Кафка».

В тех же воспоминаниях Монтанелли говорит: «Объяснять Буццати, что такое Буццати, было делом абсолютно безнадежным, потому что он отказывался говорить о себе и своей работе».

Раздражение Индро Монтанелли понять можно. Однако вряд ли надо преувеличивать литературную наивность автора «Татарской пустыни». Просто он не всегда вел себя так, как другие писатели. Однажды он сказал: «Работает вещь или не работает — я замечаю сам. Это физическое ощущение, не подлежащее анализу математика. Мне нет надобности узнавать об этом от посторонних. Только когда я написал свою первую книгу, „Барнабо с гор“, я дал ее прочитать одному из моих коллег, но выбрал такого, который был предельно далек от поэтической музы. Через несколько дней, встретив меня, он сказал: „Знаешь, эта штука действительно хороша“. С тех пор я не давал читать ничего и никому, даже моим братьям, хотя они мне очень близки. Тут я ужасно самонадеян… Мои проблемы касаются только меня».

Неправильно было бы усмотреть в этом гордыню или проявление писательской надменности. Это не поза, а позиция. Дино Буццати был человеком закрытым и замкнутым. За различного рода круглыми столами он сидеть не любил. А рассуждать об обязанностях литератора или о тех путях, по которым следовало бы направить современную поэзию, видимо, не считал возможным. Или это было ему просто неинтересно. Даже внешность его плохо вязалась с обликом погруженного в экзистенциалистские раздумья интеллектуала, а уж тем более развязного, вечно улыбающегося, со всеми знакомого газетчика.

«Когда около 1947 года я впервые увидел Дино Буццати, — вспоминал Эудженио Монтале, — я к тому времени был уже дружен с вороной из „Барнабо“ и с молодым офицером Джованни Дрого, антигероичным героем „Татарской пустыни“. В связи с этим романом то и дело всплывало имя Кафки, и мне очень хотелось узнать, что за персонаж-человек скрывается под одеждами персонажа-автора.

Я не испытал ни разочарования, ни радости, ни изумления. В нем не было ничего артистического и эксцентричного. Потом я тысячу раз встречался с ним в коридорах „Коррьере“, но так и не припомню, о чем мы разговаривали, хотя о чем-то мы наверняка говорили. Буццати был безупречным джентльменом, приветливым, но не слишком экспансивным, ревностным журналистом, по всей видимости, влюбленным в свою профессию, симпатичным нелюдимом, живущим в полном согласии с самим собой и окружающей его жизнью».

Потом Монтале скажет, что его первое впечатление было лишь отчасти верным. Однако о несколько старомодном джентльменстве Буццати рассказывают почти все близко знавшие его люди. Автор «Татарской пустыни» всю жизнь проработал в консервативной газете и сам был убежденным консерватором. Он часто шутил, что только отсутствие «филокоммунизма» помешало ему стать популярным писателем, и не выносил пиджаков с разрезами. Тем не менее многие видели, как он стоит, уперев руки в бедра — по уверениям друзей, это была любимая его поза. Правилами хорошего тона она не предусмотрена, но Дино Буццати не считал для себя обязательными даже правила хорошего тона. В несколько старомодной элегантности Буццати не было никакой аффектации. Это была свободная и вполне естественная для него форма жизни и поведения. Читая рассказы и романы Буццати, о его консерватизме помнить надо, но попрекать Буццати консерватизмом, по-моему, не стоит. Консерватор — это еще не реакционер. Именно литературная и партийная неангажированность не только помогла ему стать одним из самых оригинальных, но и — что не менее важно — одним из немногих подлинно независимых писателей послевоенной Италии. Кроме того, не надо забывать, что в наши дни эстетическая позиция честного стародума нередко оказывается неизмеримо более человечной (а следовательно, как это ни парадоксально, и более «прогрессивной»), нежели практика ультралевых философов и политиков, и что самые революционные открытия в так называемых естественных и точных науках чаще всего оборачивались сделкой с дьяволом, угрожающей самому существованию природы, человека и человечества. Буццати это всегда понимал. Об этом рассказано в его новелле-притче «Свидание с Эйнштейном». Фабула ее построена на том, что черт, шантажируя ученого, ускоряет научный прогресс. Заканчивается новелла печальным, но очень примечательным диалогом. Мелкий бес растолковывает великому физику, имея в виду свое инфернальное начальство:

«— Они говорят, что уже твои первые открытия сослужили им очень большую службу… Пусть ты и не виноват, но это так. Нравится тебе или нет, дорогой профессор, ад ими хорошо попользовался… Сейчас выделяем средства на новые…

— Чепуха! — воскликнул Эйнштейн возмущенно. — Есть ли в мире вещь более безобидная? Это же просто формулы, чистая абстракция, вполне объективная…

— Браво! — закричал Иблис, снова ткнув ученого пальцем в живот. — Ай да молодец! Выходит, меня посылали сюда зря? По-твоему, они ошиблись?.. Нет-нет, ты хорошо поработал. Мои там, внизу, будут довольны!.. Эх, если бы ты только знал!..

— Если бы я знал — что?

Но тот уже исчез. Не стало бензоколонки, не стало и скамейки. Были лишь ночь, ветер и огоньки автомобилей далеко внизу. В Принстоне. Штат Нью-Джерси».

Дино Буццати, как это часто бывает в его параболообразных новеллах, прибегает к гиперболе. Наивность великого и мудрого ученого явно преувеличена. Фигурирующий в новелле Эйнштейн — персонаж не менее фантастический, нежели потешающийся над ним черт Иблис. Однако очерченная рассказчиком ситуация, к сожалению, не столь уж сказочна. То, что никак не мог уразуметь изображенный в новелле гениальный математик и физик, понятно теперь каждому школьнику.