Вот любовь, страсти — другое дело… Теперь передо мной не сможет устоять ни одна женщина, какой бы неприступной она ни была. А почему бы сейчас же не попробовать? Я подумал: хочу очутиться в постели с А. С. (имени не называю, все же я джентльмен).

И, клянусь честью, я там очутился. Она спала, одна. В комнате было темно, только сквозь ставни проникал слабый отблеск уличных фонарей.

Но тут я спохватился: ведь я при полном параде, в ботинках и все такое прочее. Представляете — в постели красивой женщины в ботинках! И сразу осознал все безрассудство своего поступка.

В это мгновение прелестная нимфа повернулась на другой бок, задела меня и проснулась. Увидев меня, отчаянно завизжала. Я срочно подумал: домой — и мигом улетел.

Вот тут-то, в умиротворяющей тишине своих стен, я наконец постиг опасность положения. Если кто узнает о моих титанических способностях, мне несдобровать. Подумать только, какой ужас охватит глав государств, магнатов, военачальников? Знать, что в любую минуту я могу напасть на них сзади с кинжалом и никакая охрана не поможет! Да уж, стоит им пронюхать, и за мою жизнь никто ломаного гроша не даст.

Почти две недели я не повторяю своих экспериментов. Веду обычный образ жизни, работаю, но нет мне больше покоя. Меня мучит мысль: смогу ли я устоять, не обнаружить свое тайное могущество? Не поддамся ли соблазну отправиться в кругосветное путешествие? Не выдам ли себя как-нибудь?

Чем больше я размышляю, тем более проблематичными представляются мои шансы в отношении слабого пола. Допустим, та или иная красотка вдруг обнаружит меня у себя в постели или в ванной, но почему она непременно должна мне уступить? Скорее всего, поднимет дикий крик, начнет звать на помощь, и мне ничего не останется, как сматывать удочки.

Что же до успехов на журналистской ниве, то они вряд ли окажутся стабильны. После первых сенсационных репортажей наверняка начнется паника, всякие расследования, о моем появлении в любой точке земного шара сразу же станет известно, ведь я не могу остаться неузнанным. И тогда прости-прощай, Дино Буццати. Пуля в затылок или цианистый калий в чашке чая — таков будет бесславный конец.

Вот я и спрашиваю себя: что стоят в такой ситуации преданность своей газете, профессии, жажда славы, когда я рискую поплатиться собственной шкурой? Если я расскажу все главному, он, конечно, будет меня беречь, постарается, чтоб никто ни о чем не догадался. Но не зря говорят: подставь палец — тебе всю руку отхватят. В один прекрасный день он ради нашей газеты подвергнет меня какому-нибудь рискованному испытанию, а я не смогу уклониться. В конце концов так и буду сновать между мысом Канаверал, Ораном, Москвой, Пекином и Букингемским дворцом. Пока не подкараулят…

Нет, чрезмерное могущество — все равно что никакое: слишком опасно им пользоваться. Итак, я обладаю огромным богатством, но, увы, не могу потратить ни гроша. Если, конечно, мне жизнь дорога…

Уж лучше сиди себе тихонько: никого не трогай, не нарушай сон красавиц, оставь в покое сильных мира сего, не суй нос в чужие дела, притворись, будто ничего не было.

Прости меня, дорогой главный. Но я все-таки тебе не доверяю.

Как-то воскресным утром после мессы двое святых — одного звали Онето, а другого Секретарь, — удобно расположившись в двух черных кожаных креслах марки фирмы «Миллер», смотрели вниз, на Землю, пытаясь разглядеть, чем там занимаются эти чудаки люди.

— А скажи, Секретарь, — произнес святой Онето после долгого молчания, — был ли ты в жизни счастлив?

— Ну вот еще! — с улыбкой отвечал приятель. — Ты же знаешь, что никто на Земле не может быть счастливым!

С этими словами он вытащил из кармана пачку «Мальборо».

— Хочешь сигарету?

— Спасибо, с удовольствием, — сказал святой Онето, — хотя обычно по утрам я воздерживаюсь, но уж ради праздничка… И все же, я думаю, в отдельных случаях…

— А сам-то ты испытал это? — перебил его Секретарь.

— Я — нет. Однако убежден…

— Да ты погляди на них, погляди! — воскликнул святой Секретарь, указывая вниз. — Их несколько миллиардов, сегодня воскресенье, и утро еще не кончилось — самое приятное время, и денек выдался на славу — солнечный, но не очень жаркий, с освежающим ветерком, деревья, луга в цвету, к тому же у них там «экономическое чудо» — казалось бы, чего еще желать? Так покажи мне из всех этих миллиардов хоть одно счастливое лицо, хотя бы одно — больше я не требую. Если найдешь, угощаю тебя шикарным ужином.

— Идет, — ответил Онето и не торопясь принялся шарить взглядом в раскинувшемся внизу необъятном человеческом муравейнике. Было бы смешно надеяться на удачу вот так, с налета: тут потребуется кропотливая работа как минимум на несколько дней. Он это понимал, но решил все же рискнуть. Секретарь наблюдал за ним со своей насмешливой улыбочкой (насмехался он, конечно, по-доброму, иначе что это был бы за святой?).

— Черт возьми, кажется, нашел! — вдруг вскричал Онето, подскочив в кресле.

— Где?

— Вон на площади. — И ткнул пальцем в ничем не примечательный городок на холме. — Там, где толпа выходит из церкви… вон, видишь девочку?

— С кривыми ножками?

— Да-да… Только смотри не упусти ее.

У нее, у четырехлетней Норетты, действительно были немного кривые, худенькие, хрупкие ножки, как после тяжелой болезни. Ее вела за руку мать, и сразу было видно, что семья бедная, хотя на девочке было воскресное белое платьице с кружевами, стоившее матери, наверно, немалых жертв.

На паперти толпились продавцы цветов, один торговал иконками и медальками со священными изображениями — кажется, был праздник какого-то святого покровителя города, — а другой — воздушными шарами, у него над головой парила великолепная гроздь разноцветных шариков, красиво колыхавшихся при каждом дуновении ветерка.

Так вот, эта девочка застыла перед продавцом шаров и с обезоруживающей улыбкой подняла к матери глаза, полные немой мольбы. В этом взгляде было такое страстное желание, такая душевная мука и любовь, что их не выдержал бы и повелитель ада. Наверно, такой невероятной силой обладают только взгляды детей, потому что они маленькие, слабые и невинные (а может быть, еще побитых собак).

Поэтому святой Онето, который разбирался в психологии, и обратил внимание на девочку. Он рассудил так: желание получить шарик настолько острое, что, если мать, дай бог, его удовлетворит, девочка, несомненно, будет счастлива — быть может, недолго, всего лишь на час-другой, но все же счастлива. И тогда пари он выиграл.

Святой Онето мог следить за происходящей внизу, на городской площади, сценой, но не мог слышать того, что девочка говорила матери и что та ей отвечала. Вот странное противоречие, которое никто и никогда не мог объяснить: святые в раю прекрасно, словно в мощный телескоп, видели все, что происходит на Земле, но шумы и голоса оттуда наверх не доносились (за исключением, как мы убедимся, крайне редких случаев); должно быть, эта мера имела целью уберечь нервную систему святых от дикого грохота уличного движения.

Мать дернула Норетту за руку, и Онето вдруг испугался, что все кончится ничем в соответствии со столь широко распространенным среди людей законом подлости.

Ибо перед отчаянной мольбой, читавшейся во взгляде Норетты, были бы бессильны все закованные в броню армии мира, но только не бедность. Она-то прекрасно могла выдержать: у пустого кармана нет ни сердца, ни жалости — что ему горе какой-то маленькой девочки!

По счастью, Норетту сдвинуть с места не удалось: она по-прежнему неотрывно глядела матери в глаза, и сила этого взгляда стала — если такое возможно — еще настойчивее, еще неудержимей. Святой увидел, как мама, что-то сказав продавцу, отсчитала и протянула ему несколько монеток, а девочка указала пальчиком на ярко-желтый шарик. И продавец вытащил из связки один из самых тугих и красивых шаров.