16 июня 1968

Около четырех часов пополудни — время для него необычное — ко мне зашел доктор Рилька. Вид у него был крайне озабоченный: с таким выражением, как правило, сообщают неприятные новости. Из длинного, витиеватого предисловия следовало, что он хочет сделать мне признание, не имеющее, впрочем, никакого отношения к моей болезни.

Наконец решившись, он приступил к делу. Ему надо было заручиться моим обещанием до выписки из клиники — но после операции, конечно, — прочесть подборку его неизданных стихов и откровенно высказать свое мнение. Он все извинялся, будто речь шла о какой-то постыдной слабости. Но глаза у него блестели. Я понял, что мечтой его жизни была не карьера врача, а удовлетворение литературных амбиций.

Я поспешил его успокоить. Его стихотворения будут прочитаны с величайшим вниманием. Приободрившись, он начал декламировать мне одно из них; если не ошибаюсь, начиналось оно так: «Скопление разрозненных мирков, ты часть макрокосмического дома…» На мое счастье, в этот момент вошла сестра Пренестина и позвала его к другому больному. Он ушел окрыленный, подмигнув мне напоследок: мол, не расстраивайся, я мигом, этот лакомый кусочек у тебя не отнимут.

17 июня 1968

Странный день. Рано утром опять появился доктор Рилька, в еще большем возбуждении, чем накануне. У него для меня потрясающая новость. Но перед тем, как ее объявить, он заставил меня поклясться, что я прочту его стихи не после операции, как мы уговорились, а до. Может быть, он испугался, что я умру прямо на столе? Оказалось — нет… Основания у него куда более веские. Он наклонился и поведал свою новость мне на ухо, как большой секрет.

Ну так вот. Рилька беседовал с профессором Нессаимом, директором обсерватории Мехала, приехавшим из Ганы к нам на конгресс. И Нессаим будто бы рассказал, что в прошлом году в Англии состоялось закрытое заседание, на котором руководители крупнейших обсерваторий мира договорились тщательно скрывать правду об астероиде Икар с целью уберечь человечество от бессмысленной паники. Было безошибочно установлено, что астероид врежется в земную кору ранним утром 19 июня 1968 года. Учитывая размеры астероида — более полутора километров в диаметре, — последствия ожидаются катастрофические, и надежд на спасение никаких. Проще говоря, конец света.

Признаюсь, от моей подавленности и следа не осталось: новость эта утешила меня несказанно. Я-то в любом случае умру. Но умирать страшно в одиночку. А если к праотцам отправятся все вместе и здесь больше никого не останется — это не то чтобы праздник, но вроде того. Чего бояться, раз та же участь постигнет всех?

И потом — пусть это эгоистично, пусть мелочно, — что ни говори, а приятно сбить спесь с тех, у кого перед нами единственное преимущество: они родились позже. Какой урок тем, кто из кожи вон лезет, чтобы кинуть в копилку еще одну монетку, подняться еще на одну ступеньку власти, еще раз сорвать аплодисменты, добиться успеха еще у одной женщины, сделать еще одну пакость, и при этом планирует свои победы бог знает на сколько лет вперед. Вот будет холодный душ для юнцов, которые уже вообразили себя властителями мира, воплощением мудрости, справедливости и красоты и смотрят на нас, стариков, как на дохлых тараканов, словно им самим предстоит жить вечно, вот будет милый сюрприз, когда все вместе в один миг унесутся на одном черном катафалке и полетят вверх тормашками в омут великого небытия.

Надо сказать, что в этих обстоятельствах и Рилька не пал духом. Единственное, что его волнует, — чтобы до светопреставления я успел вынести свое суждение о его стихах. Говорит, что если оценка будет благожелательной, то он умрет счастливым.

И вот я один в голубом сумраке палаты взываю: «Приди, благословенный астероид, не сбейся с пути, низвергнись на нас всей своей сокрушительной силой, разнеси вдребезги эту злосчастную планету».

18 июня 1968

Сегодня утром, часов в семь, меня разбудил сам профессор Кольтани.

— Итак, — сказал он, с довольным видом потирая руки, — итак, завтра утром.

— Что завтра утром?

— Как «что»? Операция, небольшое, чисто формальное хирургическое вмешательство…

— Но ведь доктор Рилька сказал, что теперь…

— Что?..

Я рассказал ему о сообщении Нессаима. Кольтани рассмеялся. Он тоже присутствовал при разговоре. Ничего подобного астроном из Ганы не говорил, наоборот, он еще раз подтвердил компетентное мнение всех ученых, достойных этого звания. А Рилька, по-видимому, просто прибегнул к такой невинной уловке, чтобы заставить меня прочесть его стихи.

Профессора эта история явно позабавила. Но вдруг он нахмурился:

— Вы-то, дорогой мой, скоро выйдете отсюда: вам еще жить да жить. А вот я действительно был бы счастлив, если бы Икар…

— Вы? А что с вами?

— Я еще работаю… и буду работать, пока силы есть… это единственное, что меня отвлекает… Но уж недолго осталось, дорогой друг, перед вами обреченный… — Он выпрямился, снова появились властный тон и бесстрашная улыбка. — Ладно, не будем о грустном. Вам беспокоиться нечего, анализы превосходные… Итак, до завтра…

19 июня 1968

Два часа ночи, в клинике полная тишина. Через пять часов меня положат на каталку и повезут в операционную. Может, это последняя ночь, когда я еще в целости, сохранности и здравом уме. Через шесть-семь часов я, возможно, вообще перестану существовать или сделаюсь ни на что не годным обрубком, а хуже всего — останусь таким, как был: хирурги разрежут меня и тут же зашьют, поскольку помочь уже ничем нельзя. Астероид Икар так и не появился, этот астероид — всего лишь глупая красивая сказка, из тех, что на мгновенье морочат голову, а потом улетучатся, как будто их и не было; тело пролетает сейчас над этой клиникой с головокружительной скоростью и ничего не знает обо мне, даже не догадывается, как я его жду… и как ждет его профессор Кольтани… Желанный астероид прошел совсем близко от Земли и теперь удаляется от нас, погружается в бездны Вселенной, а через девятнадцать лет, когда о нем вновь заговорят, я уже стану прахом, и даже имя мое на могильной плите почти сотрется…

Видно, доставили какого-то тяжелого больного. Из-за двойной двери до меня доносится торопливое шарканье ног, то там, то здесь раздаются приглушенные женские голоса. Вдалеке звенит колокольчик. Но что-то не слышно, чтобы подъехала машина.

Странно. Может быть, кого-то решили срочно оперировать? Шаги и голоса в коридоре становятся громче. Там уже чуть ли не кричат. Словно вся клиника проснулась.

Кто-то без стука открывает дверь. Это доктор Рилька, запыхавшийся, без халата. Таким я его еще не видел. Он подбегает к кровати и протягивает свернутые в трубку листы бумаги.

— Прочтите, умоляю, прочтите хотя бы одно-два… остаются считанные минуты…

— Так это правда? — спрашиваю я, привстав, и сразу чувствую себя молодым, здоровым, полным сил. — Так это правда?

— Ну конечно! — восклицает он и кидается к окну поднимать жалюзи. — Не теряйте времени, прошу вас, прочтите хотя бы одно!

А на улице совсем светло. Нет, это не луна. В два часа ночи все залито ослепительным бело-голубым светом, похожим на пламя электросварки. Суматоха, гул, страшный гвалт по всему городу… Отдельные крики сливаются в тысячеголосый вопль ужаса (или радости?). И к нему примешивается немыслимый, нечеловеческий рев; с хрипом, и свистом, и грохотом он нарастает, охватывает все небо. А я смеюсь от счастья и как безумный разбрасываю по палате листки со стихами. А доктор Рилька, которому жить осталось всего несколько секунд, бегает по палате, подбирая листки, и отчаянно взывает:

— О-о! Что же вы делаете?!

Когда я приехал в клинику «Офелия» — назавтра мне должны были вырезать желчный пузырь, — меня проводили в кабинет дежурного врача. Это был мужчина лет сорока, худой и бледный. Он встал с кресла и вынул изо рта градусник.