Впрочем, не в этом ли вся тайна поэзии, принявшая в данном случае одну из своих крайних форм? Кто знает, возможно, поэзия вовсе и не нуждается в открытом и общедоступном языке, в каком-то логическом смысле, в том, чтобы ее слова складывались в членораздельные фразы или выражали какие-то разумные понятия. Или еще: слова, как в нашем случае, могут быть разорваны на куски, перемешаны в кучу отдельных слогов. Больше того: чтобы наслаждаться чарующей красотой, постигать силу этих слов, их вообще не нужно читать. Выходит, достаточно посмотреть на них, достаточно к ним прикоснуться, физически ощутить их близость? Возможно, так оно и есть. Прежде всего — да, это самое главное — надо верить, что в той вон книжечке, на той странице, те стихи, те знаки и являют собой шедевр. (См. Леопарди, «Литературная смесь»: «Прекрасное очень часто прекрасно лишь потому, что его принято считать таковым».) Когда я, например, открываю ящик и сжимаю в руке тот самый бумажный шарик, в котором среди скомканных обрывков таится, быть может, черновик стихов — не знаю, такова, вероятно, сила самовнушения, — я вдруг, словно по волшебству, начинаю чувствовать себя бодрее, моложе, счастливее, меня манит к себе свет духовного совершенства; а откуда-то издалека, из-за горизонта, начинают приближаться ко мне горы, одинокие горные вершины. (Пусть даже в этом бумажном шарике всего лишь черновик анонимного письма, которым автор решил погубить кого-то из своих коллег.)

Как-то раз сентябрьским утром в гараж на виа Мендоса — я там оказался случайно — въехала серая машина с иностранным номером. Форма у нее была какая-то экзотическая — такой марки я прежде не встречал.

Мы все — хозяин, механик Челада, мой лучший друг, — рабочие и я — находились в глубине гаража, в ремонтном отделении. Но сквозь стекло стоянка хорошо просматривалась.

Из машины вышел высокий, сутуловатый, с иголочки одетый блондин лет сорока и стал с беспокойством озираться вокруг. Хотя мотор его автомобиля работал на минимальных оборотах, оттуда доносились странные звуки, словно в цилиндрах перемалывали камни.

Челада вдруг побледнел.

— Святая Мадонна! — пробормотал он. — Ведь это чума. Как в Мексике. Никогда не забуду!

И побежал навстречу иностранцу. Тот ни слова не понимал по-итальянски, но Челада сумел при помощи жестов объяснить ему, что он должен как можно скорее покинуть стоянку. Иностранец как будто понял, снова забрался в машину, нажал на газ — после чего послышался ужасающий скрежет — и укатил.

— Ну и здоров же ты врать! — сказал Челаде хозяин гаража.

Челада действительно в молодости исколесил всю Южную и Северную Америку и был мастер рассказывать всякие небылицы, которые никто, разумеется, всерьез не принимал.

— Вот увидите, — отозвался он, ничуть не обижаясь. — Скоро всем нам не поздоровится.

Этот случай, насколько мне известно, стал первым сигналом катастрофы, первым негромким ударом колокола, предшествующим погребальному звону.

Прошло три недели, прежде чем появился первый симптом. Им послужило весьма туманное предупреждение муниципалитета. Во избежание «злоупотреблений и правонарушений» в службе дорожной полиции и общественного порядка создаются специальные подразделения по контролю за исправностью всех видов автотранспорта, как общественного, так и индивидуального; в случае необходимости должны быть приняты все меры для «немедленной консервации оного». Истинный смысл этих расплывчатых выражений угадать было невозможно, и люди поначалу не придали им значения. Можно ли было предположить, что под личиной «контролеров» действуют самые настоящие божедомы?

Еще через два дня по городу распространилась паника. С молниеносной быстротой из конца в конец пролетела невероятная весть: началась автомобильная чума.

Насчет происхождения и признаков загадочного недуга ходили самые нелепые слухи. Говорили, что это инфекционное заболевание начинается с глухого скрежета в моторе, напоминающего хрипы при катаре дыхательных путей. Потом все сваренные швы безобразно раздуваются, плоскости обрастают желтой зловонной коростой, и наконец сам двигатель разваливается, превращаясь в груду сломанных осей, поршней и шестерен.

Заражение, как утверждали сведущие люди, происходит через отработанные газы, поэтому автомобилисты стали избегать оживленных улиц, и центр города почти опустел; тишина, прежде казавшаяся несбыточным блаженством, обернулась гнетущим кошмаром. Все теперь с ностальгией вспоминали ласкающие слух звуки клаксонов и трескотню выхлопов.

Из страха перед инфекцией никто больше не оставлял машину на общих стоянках. Те, у кого не было частного гаража, предпочитали загонять ее куда-нибудь на окраину, в безлюдное место, и бросать на лужайке под открытым небом. А небо по ночам полыхало багровым заревом: это на большом огороженном пустыре за ипподромом жгли сваленные в кучу чумные автомобили. В народе пустырь этот окрестили «лазаретом».

Естественно, не обошлось без эксцессов… Участились кражи и раздевание; посыпались анонимные доносы на совершенно здоровые машины, которые тем не менее тут же изымались и сжигались — на всякий случай; «санитары», осуществлявшие контроль и конфискацию, злоупотребляли служебным положением; некоторые владельцы заболевших машин проявляли преступную безответственность, продолжая ездить и разнося заразу; по малейшему подозрению автомобили уничтожались заживо — их душераздирающие вопли то и дело разносились по городу.

Сказать по правде, поначалу было больше паники, чем ущерба. Подсчеты показали, что в течение первого месяца эпидемии из 200 000 автомобилей, зарегистрированных во всей провинции, чума унесла не более 5000. Затем, казалось, наступила передышка, однако она привела к тяжким последствиям: многие, теша себя надеждой, что мор кончился, снова выехали на улицы, и возможность заражения сразу возросла.

Но вот эпидемия вспыхнула с новой силой. Чума поражала автомашины внезапно, прямо на улице, и это уже никого не выводило из равновесия. Ритмично рокочущий мотор вдруг захлебывался и начинал неистово скрипеть и скрежетать. Несколько всхлипов — и машина превращалась в груду дымящегося лома. Еще страшнее была агония грузовиков: их мощный организм отчаянно сопротивлялся болезни. Очумелые чудовища перед смертью испускали глухие стоны, из их недр доносился дикий лязг, и наконец тонкий протяжный свист возвещал об ужасном конце.

Я в то время служил шофером у одной богатой вдовы — маркизы Розанны Финаморе, которая вместе с племянницей жила в старинном родовом замке. Я считал, что мне очень повезло. Жалованье, правда, не было царским, зато работа — сущая синекура: несколько выездов днем, только в самых редких случаях — вечером и, конечно, уход за машиной. Это был большой черный «роллс-ройс», настоящий ветеран, но в высшей степени аристократического вида. Я очень им гордился. Даже сверхмощные спортивные модели теряли на улице свою обычную наглость при появлении этого давно устаревшего саркофага: за версту было видно, что в жилах его течет голубая кровь. Да и мотор, несмотря на возраст, работал просто великолепно. Одним словом, я любил машину, как свою, а может, и больше.

Поэтому разразившаяся эпидемия лишила покоя и меня. Правда, поговаривали, что многоцилиндровые автомобили обладают иммунитетом, но полной уверенности все равно не было. Прислушавшись к моему совету, маркиза отказалась от дневных выездов, когда легче было заразиться, и теперь делала визиты, посещала концерты и собрания лишь изредка, после ужина.

Однажды ночью — дело было в конце октября, как раз в самый разгар эпидемии, — мы возвращались домой после приема, который устроили знатные дамы, чтобы за приятной беседой хоть как-то развеять тоску и тревогу. И вдруг, выезжая на площадь Бисмарка, я уловил в бесперебойном шуме мотора короткую заминку, тихое царапанье, продолжавшееся какую-то долю секунды. Я спросил маркизу, не слышала ли она чего.