— Ну, раз уж я пришел…

Я раздеваюсь, ложусь на кушетку, он измеряет давление, прослушивает сердце, легкие, проверяет рефлексы. Молчит.

— Ну как? — допытываюсь я.

Траттори пожимает плечами, не удостаивает меня ответом. Рассматривает, словно видит впервые. Наконец произносит:

— И все же, как там твои комплексы, твои классические кошмары, навязчивые идеи? Ведь ты вечно места себе не находил? Уж не хочешь ли сказать…

Я решительно киваю.

— Как рукой сняло. И думать забыл. Меня словно подменили.

— Словно подменили… — эхом вторит приятель, задумчиво растягивая слова.

Сгущается туман. Еще пяти нет, а на улице темнеет.

— Помнишь, — говорю, — как я врывался к тебе ночью, то в час, то в два, чтобы излить душу? А ты меня выслушивал, хотя у тебя от сна слипались глаза. Теперь и вспомнить совестно. Только сейчас понимаю, каким я был идиотом, каким круглым идиотом!

— Как знать!..

— Что-что?

— Ничего. Скажи честно: теперь ты счастлив?

— Счастлив? Слишком громкое слово!

— Ладно, скажем иначе — спокоен, доволен?

— Разумеется.

— Ты постоянно жаловался, что дома, в обществе, за работой чувствовал себя чужим, одиноким, никому не нужным. Стало быть, отчуждение прошло?

— Вот именно. Впервые я, как бы это сказать, ощутил себя полноценным членом общества.

— Вот как? Поздравляю! Отсюда и уверенность в себе, моральное удовлетворение, так?

— Издеваешься?

— Отнюдь. И ты ведешь теперь более размеренный образ жизни?

— Ну… очевидно.

— Смотришь телевизор?

— Почти каждый вечер. Мы с Ирмой редко где-нибудь бываем.

— Увлекаешься спортом?

— Не поверишь — стал заядлым болельщиком.

— За кого болеешь?

— За «Интер», естественно.

— А в какой партии?

— Не понял.

— Я имею в виду политическую партию.

Я поднимаюсь, подхожу к нему вплотную, шепчу на ухо.

— Тоже мне, тайна! Как будто об этом никто не знает!

— А тебя это не шокирует?

— Нисколько. Обычное дело для твоего класса. А машину любишь? Как чувствуешь себя за рулем?

— Ты бы меня не узнал! Помнишь мою черепашью скорость? Так вот, на прошлой неделе поехал из Рима в Милан и засек время. Знаешь, за сколько домчался? За четыре часа десять минут… Постой, а с чего ты учинил мне весь этот допрос?

Траттори снял очки. Оперся локтями о стол и сцепил пальцы.

— Хочешь знать, что с тобой произошло?

Я смотрю на него, и сердце замирает. Неужели он нашел у меня какую-нибудь чудовищную болезнь?

— Произошло? Не понимаю. Ты считаешь?..

— Все предельно просто: ты — труп.

Траттори шутить не любит, особенно во время приема.

— Труп? — шепчу я. — Как труп? У меня что, неизлечимая болезнь?

— Какая там болезнь! Я вовсе не говорил, что ты при смерти. Я лишь сказал, что ты — труп.

— Что за разговоры! Не ты ли пять минут назад уверял, что у меня завидное здоровье?

— Здоровье в полном порядке! Здоровее не бывает. Но — труп. Ты притерся, приспособился к обстановке, духовно и физически вписался в общественный контекст, обрел равновесие, покой, самоуверенность. Вот почему ты — труп.

— Куда ни шло! Значит, все это в переносном смысле, метафорически. А я было испугался.

— Это как сказать! Физическая смерть — явление привычное и крайне банальное. Существует более страшный вид умирания: потеря индивидуальности, конформизм, мимикрия… Оглядись, поговори с окружающими. Разве ты не видишь, что по крайней мере шестьдесят процентов из них — ходячие трупы. И число их множится из года в год. Это люди, лишенные внутреннего горения, прирученные, обезличенные. У них одинаковые желания, одинаковые мысли, одни и те же темы для разговоров. Одуряющая массовая культура.

— Глупости! Просто я избавился от наваждений и чувствую себя более жизнеспособным. Особенно когда смотрю захватывающий футбольный матч или жму на педаль стартера.

— Бедный Энрико! Мне жаль тебя, жаль прежней твоей неприкаянности.

Ну хватит! Он явно хочет вывести меня из равновесия.

— Хорошо, пускай я труп, но почему же тогда за последний год мои скульптуры пользуются таким спросом? Если б я, как ты утверждаешь, был аморфен…

— Ты не аморфен, ты — труп. Бывает, целые народы состоят сплошь из трупов. Сотни миллионов покойников. Причем они работают, изобретают, суетятся и весьма довольны собой. Не понимают, бедняги, что они трупы. А ничтожное меньшинство диктует им, что делать, что любить, во что верить. Как зомби на Антильских островах… там колдуны воскрешают покойников и отправляют их на полевые работы. Что же касается твоих скульптур, то именно успех, которым раньше ты не мог похвалиться, именно он свидетельствует, что ты труп. Ты приспособился, смирился, зашагал в ногу, спрятал свои колючки, свернул знамена, выбыл из когорты безумцев, бунтарей, мечтателей. И потому теперь твои работы по вкусу широкой публике — публике мертвецов.

Я вскочил, не в силах больше терпеть.

— А ты-то сам! Что ж ты о себе помалкиваешь?!

— Я? — Он усмехается. — Я, разумеется, тоже. Труп. Уже много лет. Разве в этом городе устоишь? Мне осталась только щелочка, вероятно, благодаря моей профессии… Сквозь щелочку пока вижу кое-что.

Теперь совсем стемнело. Густой туман промышленного города налился свинцом. Сквозь оконное стекло едва различим фасад здания напротив.

Я знаком с видным — хотя ему нет и сорока — невропатологом, который давно и тщательно изучает так называемые метафизические или парапсихологические явления и собрал уже массу фактического материала на эту тему.

Мы встречаемся с ним в доме у одного общего знакомого, и он, если в ударе, нередко рассказывает интересные случаи из своей практики.

Между прочим, он не раз упоминал о явлении, известном лишь узкому кругу специалистов, однако, как он уверяет, довольно распространенном. Согласившись удовлетворить мое любопытство, он дал мне прочесть множество свидетельств и даже позволил написать об этом, разумеется, не называя имен, ибо это профессиональная тайна. В силу чего, естественно, рассказ мой научной ценности не представляет.

Данный феномен принято называть по-разному: «синдром часов», «фатальная пульсация», а иногда просто «тик-так». Сразу оговорюсь: это ничего общего не имеет со старинной легендой, гласящей, что часы останавливаются в момент смерти своего хозяина, даже если находятся от него на большом расстоянии (моему невропатологу подобные случаи до сих пор не встречались). «Тик-так» обычно пророчит несчастья, но в некоторых случаях, как мы увидим далее, он оказался предвестником удачи.

Самый подробный отчет из тех, с которыми мне разрешено было ознакомиться, принадлежит некой синьоре А. А., непосредственной участнице событий, проживающей в Удине; произошло это много лет назад, когда ей едва исполнилось пятнадцать и она училась в пятом классе гимназии. Мой друг невропатолог заверил, что А. А. крайне чувствительная, но и чрезвычайно уравновешенна. Дабы не злоупотреблять вашим вниманием, излагаю вкратце содержание истории, написанной с незаурядной обстоятельностью.

Будучи совершенно здоровой девочкой, А. имела обыкновение ложиться в постель не позже десяти и почти мгновенно засыпала. У нее была отдельная комната, рядом с родительской спальней, а два младших брата занимали другую, более удаленную, в конце коридора. Словом, старый добротный дом, типичное жилище провинциального обывателя прошлого века.

Обычно девочка спокойно спала всю ночь. Но однажды, спустя примерно час после того, как она заснула, то есть около одиннадцати, ее разбудило «ощущение смутного беспокойства». В глубокой тишине совсем рядом с кроватью отчетливо слышались размеренные удары, напоминавшие качание маятника.

Сначала А. подумала, что это тикают ее ручные часики на комоде: в ночное время шумы в доме необычайно усиливаются, вся мебель как бы служит им резонатором и даже ручные часики порой производят неимоверный грохот. Но они в тот момент лежали в другом углу комнаты, на мягком диванчике, в котором уж никак не мог возникнуть такой мощный резонанс.