Подлинный энтузиазм вызвала заключительная, длинная и волнующая сцена, когда воины царя Ирода врываются в Вифлеем, чтобы уничтожить там детей, а матери с порога протягивают им младенцев, когда злые силы торжествуют; в конце небо потемнело, и пронзительные звуки труб из глубины сцены возвестили о спасении Господа. Надо сказать, что художнику, декоратору и особенно Йохану Монклару — хореографу и руководителю всей постановочной части — удалось избежать двусмысленности: скандал в Париже послужил им уроком. Так что царь Ирод теперь не то чтобы походил на Гитлера, но, безусловно, обладал нордическими чертами, напоминая больше Зигфрида, чем владыку Галилеи. А вид его воинов, благодаря главным образом форме шлемов, и вовсе не оставлял никаких сомнений.

— Какое же это царство Ирода? — говорил Коттес. — Это же обер-комендатура.

Художественное оформление было прекрасным. И совершенно неотразимое впечатление производил последний трагический танец убийц и матерей в сопровождении хора, безумствовавшего на своей скале. Новая трактовка Монклара — если ее можно назвать новой — отличалась предельной простотой. Солдаты — даже их лица — были черными; а матери — белыми, и вместо детей в руках куклы, выточенные из дерева (по эскизам, как сообщалось в программке, скульптора Балларена), тщательно отполированные и выкрашенные в ярко-красный цвет. Этот блеск производил очень сильное впечатление. Различные комбинации трех цветов — белого, черного и красного на фоне фиолетового задника, — и группы танцующих, то соединяющиеся, то распадающиеся во все нарастающем темпе, не раз вызывали аплодисменты публики.

— Как сияет Гроссгемют! — воскликнула сидевшая позади Коттеса дама, когда автор вышел на авансцену.

— Еще бы! — ответил маэстро. — У него даже лысина блестит как зеркало!

Голова знаменитого композитора действительно была лысой (а возможно, и бритой) и походила на яйцо.

Ложа «морцистов» в третьем ярусе уже опустела.

В атмосфере всеобщей удовлетворенности основная часть публики расходилась по домам, а сливки общества заспешили в фойе на банкет. Роскошные вазы с белыми и розовыми гортензиями стояли в углах ярко освещенного помещения; во время антрактов их там еще не было. Стоя в дверях, гостей встречали художественный руководитель маэстро Росси-Дани и директор театра Гирш с некрасивой, но обаятельной женой. Чуть позади, демонстрируя свое присутствие и в то же время стараясь не афишировать власть, которая официально ей больше не принадлежала, беседовала с почтенным маэстро Коралло синьора Пассалаккуа, или попросту «донна Клара». Много лет назад она была секретаршей и правой рукой тогдашнего художественного руководителя маэстро Тарры. Эта богатая женщина, овдовевшая, когда ей не было еще и тридцати, состояла в родстве с семьями крупных миланских промышленников и сумела поставить себя так, что ее считали незаменимой даже после смерти Тарры. Конечно же, у нее были враги, считавшие ее интриганкой, но и они при встрече всячески выражали ей свое почтение. Хотя оснований для этого, по-видимому, не было, ее все же побаивались. Новые художественные руководители и директора как-то сразу догадывались, что с этой женщиной выгоднее поддерживать добрые отношения. С донной Кларой советовались при составлении афиш и распределении партий, а случись какая-нибудь стычка с властями или между артистами, всегда обращались к ней за помощью — в таких делах, надо признать, она была просто незаменима. Кроме того, для соблюдения приличий донну Клару неизменно избирали в административный совет — членство это было практически пожизненным, поскольку никому и в голову не пришло бы его оспаривать. Лишь коммендаторе Манкузо — директор, которого назначили фашисты, человек добрейший, но совершенно не умевший лавировать в житейских делах, — попытался было убрать ее с пути, но через три месяца по непонятной причине его самого убрали из театра.

Донна Клара была некрасива — маленькая, щупленькая, серенькая, всегда небрежно одетая. В молодости она, упав с лошади, сломала ногу и с тех пор слегка прихрамывала (из-за чего в стане своих врагов получила кличку «хромая чертовка»). Но стоило поговорить с ней несколько минут, и сразу же можно было заметить, какой ум светится в глазах этой женщины. Как ни странно, многие в нее влюблялись. Теперь благодаря почтенному возрасту — донне Кларе уже перевалило за шестьдесят — авторитет ее еще более утвердился. В сущности, директор театра и художественный руководитель выполняли при ней почти что подчиненную роль. Но она умела управлять ими с таким тактом, что те ничего не замечали и даже тешили себя иллюзией, будто они в театре чуть ли не диктаторы.

Гостей все прибывало. Это были известные и уважаемые люди, голубая кровь; мелькали туалеты, только что доставленные из Парижа, ослепительные драгоценности, губы, плечи, бюсты, от которых не могли бы отвернуться даже святоши. Но вместе с ними в фойе входило и нечто такое, что до сих пор проскальзывало в толпе лишь мимолетно, входило, не задевая ее, словно отдаленное и смутное эхо: это был страх. То там, то здесь шепотом передавали друг другу на ушко какие-то новости, раздавались скептические смешки, недоверчивые восклицания тех, кто хотел обратить все в шутку. Наконец, сопровождаемый переводчиками, в зале появился Гроссгемют. Последовали поздравления на французском (многим дававшиеся не без труда), затем композитора деловито препроводили в буфет. Рядом с ним шла донна Клара.

Как и всегда в подобных случаях, знание иностранных языков подверглось суровому испытанию.

— Un chef-d’œuvre, véritablement, un vrai chef-d’œuvre![10] — беспрестанно повторял директор театра Гирш, несмотря на фамилию, самый настоящий неаполитанец; казалось, больше он из себя ничего не может выдавить.

Да и сам Гроссгемют, хотя уже не один десяток лет прожил в Дофине,[11] держался довольно скованно, а его гортанный выговор еще больше затруднял понимание. Дирижер оркестра маэстро Ниберль, тоже немец, французский знал и вовсе плохо. Понадобилось какое-то время, чтобы направить разговор по нужному руслу. Единственным утешением и сюрпризом для галантных гостей было то, что танцовщица из Бремена Марта Витт сносно и даже с каким-то забавным болонским акцентом говорила по-итальянски.

Пока лакеи скользили в толпе с подносами, уставленными шампанским и блюдами с пирожными, гости разбились на отдельные группки.

Гроссгемют тихо говорил с секретаршей о каких-то, судя по всему, очень важных делах.

— Je parie d’avoir aperçu Lenotre, — сказал он. — Êtes-vous bien sûre qu’il n’y soit pas?[12]

Ленотр был музыкальным критиком «Монд», который после парижской премьеры разнес его в пух и прах. Окажись Ленотр в этот вечер здесь, Гроссгемюту представился бы прекрасный случай взять реванш. Но мсье Ленотра не было.

- À quelle heure pourra-t-on lire «Коррьере делла сера»? — с бесцеремонностью, свойственной великим людям, спросил композитор донну Клару. — C’est le journal qui a le plus d’autorité en Italie, n’est-ce pas, Madame?

— Au moins on le dit, — улыбаясь ответила донна Клара. — Mais jusqu’à demain matin…

— On le fait pendant la nuit, n’est-ce pas, Madame?

— Oui, il paraît le matin. Mais je crois vous donner la certitude que ce sera une espèce de panégyrique. On m’a dit que le critique, le maftre Frati, avait l’air rudement bouleversé.[13]

— Oh, bien, ça serait trop, je pense, — сказал он, пытаясь в это время придумать какой-нибудь комплимент. — Madame, cette soirée a la grandeur, et bonheur aussi, de certains rêves… Et, à propos, je me rappelle un autre journal… «Meccapo», si je ne me trompe pas…[14]

— «Meccapo»? — переспросила, не понимая, донна Клара.

— Peut-être,[15] «Мессаджеро»? — подсказал Гирш.