Именно во время первого антракта в театр проникли слухи о том, что в городе зреет какой-то переворот. В фойе эти слухи распространялись исподволь, постепенно, благодаря сдержанности, присущей завсегдатаям «Ла Скала». И уж конечно, они не могли заглушить горячих споров об опере Гроссгемюта, в которых старый Коттес тоже принял участие, стараясь, однако, не давать оценок и ограничиваясь шутливыми замечаниями на миланском диалекте. Наконец раздался звонок, оповещавший о конце антракта. На лестнице, ведущей к залу со стороны театрального музея, Коттес оказался рядом с каким-то знакомым, чье имя он никак не мог вспомнить. Тот, заметив Коттеса, лукаво улыбнулся.

— Вот хорошо, дорогой маэстро, что я вас встретил, — сказал он, — мне как раз нужно кое-что вам сообщить…

Говорил он медленно, с напускной многозначительностью. Оба продолжали спускаться, но на какое-то мгновение толпа разделила их.

— Ну вот, наконец-то, — заговорил знакомый, когда их опять прижало друг к другу. — Куда это вас унесло? Мне даже показалось вдруг, что вы сквозь землю провалились!.. Как Дон Жуан!

Очевидно, он счел свое сравнение таким остроумным, что от души рассмеялся и долго не мог успокоиться. Это был господин с невыразительной внешностью интеллектуала из хорошей семьи, оказавшегося в стесненных обстоятельствах, о чем можно было судить по старомодному смокингу, мятой и не первой свежести рубашке, сероватой каемке под ногтями. Испытывая неловкость, старый Коттес ждал, что он скажет еще. Они добрались почти до конца лестницы.

— Ну ладно, — понизив голос, продолжал этот знакомый незнакомец, — я вам скажу, но пусть это останется между нами. Строго между нами, вы меня понимаете?.. Однако не нужно воображать то, чего нет… И не вздумайте считать меня… Как бы это сказать… лицом официозным… рупором, что ли… так, кажется, принято нынче говорить, правда?

— Да-да, — откликнулся Коттес, чувствуя, как в душе опять поднимается тревога, такая же, какую он испытал при встрече с Бомбассеи, только еще более острая. — Да… Но, уверяю вас, я совершенно ничего не могу понять…

Дали второй звонок. Они шли по коридору, который тянется вдоль левой стороны партера.

Возле лесенки, ведущей к креслам, странный господин остановился.

— Я должен вас покинуть, — сказал он. — Мое место не в партере… Да, так вот… Думаю, достаточно будет, если я скажу, что вашему сыну, композитору… пожалуй, лучше поостеречься, да… Он уже не ребенок, не так ли, маэстро?.. Но вы идите, идите, уже свет погасили… Я и так сказал лишнее, поэтому…

Он рассмеялся, кивнул и, не протянув руки, быстро, почти бегом, удалился по красной ковровой дорожке уже пустого коридора.

Старый Коттес растерянно вошел в темный зал и, на ходу извиняясь, добрался до своего кресла. Он был в полном душевном смятении. Что же задумал этот сумасшедший Ардуино? Выходит, весь Милан знает, а он, отец, даже представить себе не может, о чем идет речь. И кто этот таинственный господин? Где их познакомили? Безуспешно пытался Коттес припомнить обстоятельства их первой встречи. Похоже, к музыкальным сферам он не имеет отношения. Тогда где же? Может, за границей? В какой-нибудь гостинице во время отдыха? Нет, на ум ничего не приходило. Между тем из глубины сцены, по-змеиному извиваясь, двигалась к рампе обольстительная Марта Витт, чье варварски обнаженное тело должно было символизировать страх или что-то в этом роде, вползающий во дворец тетрарха.

С божьей помощью и второй акт подошел к концу. Как только зажгли свет, старый Коттес стал беспокойно шарить взглядом, отыскивая того господина. Сейчас он расспросит его обо всем, заставит наконец объясниться; никто не может отказать ему в праве… Но того что-то не было видно. Коттеса так и тянуло взглянуть на ложу с тремя мрачными типами. О, теперь их было уже не трое, а четверо. Четвертый стоял чуть позади и, хотя был в смокинге, выглядел так же убого, как остальные. Вышедший из моды смокинг (теперь уже Коттес, не колеблясь, поднес к глазам бинокль), мятая, не первой свежести рубашка. Но в отличие от первых троих, этот, новенький, хитровато усмехался. По спине маэстро побежали мурашки.

Он повернулся к профессору Ферро с видом утопающего, который хватается за соломинку.

— Простите, профессор, — сказал он порывисто, — вы не знаете, что это за три противных типа вон в той ложе третьего яруса, слева от дамы в лиловом?

— Вы имеете в виду тех некромантов? — смеясь, откликнулся педиатр. — Да это же генеральный штаб! Генеральный штаб почти в полном составе!

— Генеральный штаб? Какой генеральный штаб?

Ферро даже развеселился.

— А вы, маэстро, как всегда, витаете в облаках. Счастливчик!

— Что за генеральный штаб? — настаивал Коттес, теряя терпение.

— О господи, да генеральный штаб «морцистов»!

— «Морцистов»? — переспросил старик, обуреваемый все более мрачными мыслями.

«Морцисты»… Какое страшное слово! Он, Коттес, не был ни «за», ни «против» них, он вообще в таких делах не разбирался, никогда ничем таким не интересовался, знал только, что «морцисты» — люди опасные, с ними лучше не связываться. А этот паршивец Ардуино выступил против «морцистов», чем и навлек на себя их гнев. Других объяснений не было. Значит, вот чем — политикой, интригами занимается этот безмозглый мальчишка! Нет чтобы вложить в свою музыку хоть каплю здравого смысла. Конечно, он снисходительный, добрый, терпеливый отец, но всему есть предел: завтра же, черт побери, он выскажет все, что думает по этому поводу! Рисковать жизнью из-за какой-то идиотской фанаберии! Он сразу же отказался от мысли расспрашивать того человека, ибо понял, что разговор с ним будет бесполезным, если не вредным. «Морцисты» шутить не любят. Спасибо еще, что у них хватило великодушия предупредить его. Коттес обернулся. Ему казалось, что весь зал смотрит на него. Смотрит неодобрительно. Да, опасные типы эти «морцисты». У них сила. Они неуловимы. Зачем же их провоцировать?

Коттес с трудом вернулся к действительности.

— Маэстро, вам нехорошо? — спрашивал его профессор Ферро.

— Что вы сказали?.. Нет, почему же… — ответил он, постепенно приходя в себя.

— Вы вдруг сильно побледнели… В такой духоте случается… Простите…

— Что вы… спасибо… — ответил Коттес. — Я и впрямь почувствовал какую-то внезапную слабость. Что поделаешь, возраст!

Он встал и направился к выходу. И как по утрам с первым солнечным лучом исчезают кошмары, всю ночь терзавшие человека, так и мрамор фойе, вид всей этой богатой, пышущей здоровьем, элегантной, надушенной и оживленной публики помогли старому музыканту вынырнуть из темного омута, куда затянуло его неожиданное открытие. Решив отвлечься, он подошел к группе споривших критиков.

— Во всяком случае, — говорил один из них, — хор прекрасен, тут ничего не скажешь.

— Хор без музыки, — заметил другой, — все равно что живопись без натуры. Эффекта можно добиться быстро, но чего не следует делать, так это гоняться за ним.

— Пусть так. Но куда же мы идем?.. — простодушно удивлялся еще один критик. — В нынешней музыке не должно быть ни внешних эффектов, ни легкомыслия, ни страсти, ни мелодичности, ни непосредственности, ни простоты, ни банальности… Пусть так, прекрасно. Но тогда, скажите, что же останется?

Коттес подумал о музыке сына.

Успех оперы Гроссгемюта был велик, хотя вряд ли во всем театре нашелся хоть один человек, который хвалил бы музыку «Избиения» искренне. Большинству присутствующих просто хотелось показать, что они на высоте положения и принадлежат к авангарду. В связи с этим разгорелось своеобразное скрытое соперничество. И вообще, когда люди берутся горячо обсуждать какое-нибудь музыкальное произведение, анализируя все его достоинства, его художественное совершенство, сокровенный смысл, их самоуверенность не знает границ. И еще: разве, слушая современные произведения, можно развлечься? Всем изначально известно, что основоположники новой школы избегают развлекательности. Требовать этого от них было бы проявлением непростительной безвкусицы. Для тех, кто ищет развлечений, есть варьете, есть луна-парки у старых крепостных стен. Впрочем, нервная напряженность, которую вызвала у публики оркестровка Гроссгемюта, голоса певцов, постоянно звучащие в самом верхнем регистре, и бьющие по барабанным перепонкам хоровые сцены тоже чего-то стоили. Пусть и грубо, но публику все-таки расшевелили — этого отрицать было нельзя. Разве возбуждение, охватывавшее зал и заставлявшее его, едва смолкали последние ноты, взрываться аплодисментами и кричать «браво!», не было бесспорным триумфом музыканта?