— Это из управления.

Улыбаясь, он взял вторую трубку.

— Извините, — сказал он в первую, — меня вызывают, поговорим об этом позже, и спасибо за все. — И тут же во вторую: — А, дорогой доктор Исмани… я как раз ждал вашего звонка… конечно, конечно… Что касается добрых намерений, сами понимаете, недостатка в них нет… безусловно… во имя республики, не правда ли? Нет и нет, вот этого, дорогой доктор Исмани, вы не должны были говорить, право же, не должны были…

Вернулась секретарша.

— Мистер Комптон ожидает вас.

— А-а, эта чума сириец! — воскликнул он улыбаясь. — Впустите, как только я вызову.

Малышка Розелла восторженно наблюдала за происходящим.

— Кто это? — спросил я.

— Ее дружок, — ответила рыжеволосая с косой, показав на Розеллу.

— Да, но кто он?

— Стефан Тирабоски, промышленник.

— В какой области?

— А кто его знает? Что-то производит.

В кабинет входил в это время тучный подслеповатый сириец. Зазвонил первый телефон, потом вошел инженер, из подчиненных, объявивший об аварии в третьем цехе. Стефан бросился вниз, там его поймали по внутреннему телефону и сообщили, что на линии Штутгарт, он побежал обратно в кабинет говорить по телефону, на пороге столкнулся с тремя руководителями внутризаводской комиссии, ожидавшими его, пока звонил в Штутгарт, по второму телефону его перехватил старый, очень близкий друг — инвалид Аугусто, он истосковался в одиночестве, и ему надо было с кем-нибудь пообщаться. И несмотря ни на что, с лица Стефана не сходила самоуверенная улыбка.

Красавица, первая дама Ада, толкнула локтем Розеллу:

— Ну-ка, девочка, приступай. Я надеюсь, ты не станешь с ним церемониться.

— Еще чего не хватало! — серьезно отозвалась Розелла, капризно надув верхнюю губку. И легко потянула на себя рычаг.

Что-то сразу переменилось в кабинете инженера Тирабоски. Так бывает, когда откроешь кран в ванной, а там случайно оказался таракан. Вода начинает подниматься, таракан бешено мечется из стороны в сторону, судорожно карабкается по гладкой эмалевой поверхности, которая становится для него все круче и непреодолимее. Ритм учащается, оборачивается тревогой, экстазом, сумятицей жестов и мыслей.

Он говорил по телефону: нет, говорил, никогда вам это не удастся, сколько бы вы ни старались, можете справиться у моего друга или у Саттера, вошла секретарша, зазвонил второй телефон, из управления, прошу меня извинить, спасибо, потом, дорогой доктор, конечно, добрые намерения, секретарша, мистер Комптон, телефон, авария в третьем цехе, вызов из Штутгарта, внутризаводская комиссия. И тем не менее он продолжал держаться молодцом, подтянутый, улыбающийся: силен, ничего не скажешь.

Столпившись у экрана, женщины наблюдали за превосходной операцией: умница Розелла, какой изящный, деликатный подход к пытке, ну что за очарование эта крошка!

Тем временем атмосфера на экране сгущалась. В повседневную работу Стефана Тирабоски стали усиленно просачиваться, подобно блохам или клещам, разные прилипалы и зануды. По телефону, в дверь, из коридора, через проходную. Острые, кровожадные морды вклинивались в короткие зазоры времени и размножались с неотвратимой силой. Просители, изобретатели, друзья друзей, меценаты, общественники, издатели энциклопедий, зануды, симпатичные и несимпатичные, с сердечными лицами, липким взглядом и даже особым запахом.

— Превосходно, — заметила госпожа, — теперь следите за коленом.

Под натиском неумолимых обстоятельств Стефан перестал улыбаться. Его правое колено начало нервно подергиваться, ударяясь о внутреннюю стенку металлического письменного стола, и тот отзывался барабанным эхом.

— Быстрей, еще быстрей, давай, Розелла! — умоляла рыжая девчонка. — Ну, поднажми еще немножко!

Розелла как-то странно скривила рот, закрепила рычаг на стопорном устройстве и бросилась к телефону. Стефан тут же снял трубку.

— Ты что, передумал? Я тебя уже полчаса жду, — хладнокровно приступила она к атаке. — Как не приедешь? Сегодня пятница, дорогой, ты же обещал. Мы договорились на пять. Ты сказал, что ровно в пять заедешь за мной.

На лице его не осталось и тени улыбки.

— Да нет, дорогая, ты что-то перепутала, сегодня я никак не могу, у меня работы по горло.

— Ну вот, — заныла малютка. — Ты всегда так, стоит мне захотеть чего-нибудь… Порядочные мужчины так не поступают… Вот что, если через полчаса тебя не будет здесь, клянусь…

— Розелла!

— Клянусь, больше ты меня никогда не увидишь! — И бросила трубку.

Человек на экране задыхался, куда девались молодость и осанка, его даже пошатывало от массированного обстрела: секретарша, вызов из Ливорно, встреча с профессором Фоксом, краткое выступление в клубе «Ротари», подарок дочери ко дню рождения, доклад на конгрессе в Роттердаме, секретарша, телефонный звонок, реклама «Тампоматика», секретарша, телефон, телефон, и нельзя сказать «нет», устраниться, надо бежать, галопом, надо рассчитать время, успеть во что бы то ни стало, иначе этот ядовитый цветочек, эта стерва, эта погибель бросит его наверняка.

Колено инженера Тирабоски ритмично ударяется о стенку письменного стола, который в ответ глухо резонирует.

— Готов, спекся! — стонет рыжая дьяволица. — Давай, Розелла, нажми еще как следует!

Сжав зубы от напряжения, вероломная Розелла ухватилась за рычаг обеими руками и изо всех сил рванула его на себя, как бы желая покончить с этим раз и навсегда.

То было последнее ускорение, вихрь, порог Судного дня. Уже не Стефан, но обезумевшая марионетка металась, орала, хрипела, прыгала из стороны в сторону; разряд ужасающей разрушительной силы наконец настиг его. Розелла побагровела от напряжения.

— А инфарктик, когда же наконец его хватит инфарктик? — почти с упреком спросила госпожа. — Вот это сопротивляемость!

— Сейчас, сейчас! — завопила рыжая.

Последний мышечный, почти спазматический рывок нежной Розеллы — и Стефан забился в эпилептическом припадке. Когда он пытался в очередной раз схватить телефонную трубку, его вдруг словно механической пружиной подбросило в воздух метра на два; голова его завертелась в полете вправо-влево, как бумажный флажок на ветру. Потом, бездыханный, он плашмя рухнул на пол.

— Мастерски сработано! — с одобрением заметила хозяйка. И тут же по ассоциации перевела пристальный взгляд на меня. — А не попробовать ли и с этим?

— Да, да, попробуем! — подхватила рыжая.

— Нет, умоляю вас! Я же здесь по делу.

Грозная оценивающе посмотрела на меня.

— Ну, давай вынюхивай, записывай. Когда понадобится, я тебя разыщу… Побегай малость, это только на пользу.

Странные, однако, дома там, куда меня поселили на жительство. С фасада — зрелище великолепное. Густой пушистый снег, канун Рождества. Кругом разноцветные яркие лампочки, фонарики, предпраздничная суета, аппетитные колбаски, все блестит, переливается. Конечно, из такого далека не различить лица людей — веселые они или грустные, но движение, волнение, лихорадка сразу заметны. На подоконнике потягивается сонный кот, разнежившийся на теплом майском солнышке, время — половина одиннадцатого — самое благоприятное для воротил экономики в торжественных сверкающих вестибюлях биржи, банков, где косые лучи солнца смешались с кольцами дыма от «Мальборо» и «Пэра» с фильтром. А октябрьские сумерки, когда небо голубое и бездонное и заходящее солнце умирает на окнах и совсем новых алюминиевых крышах, а в университете начало учебного года, сулящее столько романтического и прекрасного, и она ждет его среди облетевших листьев парка в такой прелестной дорогой шубке! А зеленые зори, насквозь промытые, продутые ветром, от которого поскрипывают вывески в портовых закоулках и пенятся, завихряясь, маленькие упрямые волны, гортанные сирены, игра теней, зеленый гул садов — все вызывает желание работать. Так по крайней мере кажется, если смотреть издалека.

Кажется. Но существует и другая часть дома, его внутренности, чрево, утроба, тайны людские. Нет ни Рождества, ни майского солнца, ни хрустальной зари, а только мутный однообразный серый свет во дворе, падающий сюда, словно в бездну, в половине третьего, или без четверти пополудни, или же в унылые четырнадцать сорок теплого, разнеженного, проклятого воскресенья.