— Вот и весь ваш Ад? Да вы, должно быть, просто вышли на незнакомую улицу где-нибудь поблизости.

— Исключено. И кроме того, господин инженер, когда я полез в туннель, было два часа ночи, а туда попал средь бела дня. Вернувшись, я посмотрел на часы: прошло не больше десяти минут — снова ночь. Если это не Ад…

— А не Чистилище? Запах серы был? Костры видели?

— Никаких костров. А огонь, пожалуй, был только в глазах этих несчастных.

Мне показалось, что инженер начал злиться, решив, что над ним издеваются.

— Ладно! Давайте в конце концов взглянем на эту дверцу. Пошевеливайтесь, дорогой Торриани. Видите, наш Буццати весь извелся — так ему не терпится пройти по вашим стопам.

Торриани повернулся к входной лестнице и громовым голосом позвал:

— Ансельмо-о-о!

Подземные своды задрожали от мощного, оглушительного эха.

Снизу, как из-под земли, вырос человек в комбинезоне с кожаной сумкой через плечо.

Торриани сделал ему знак. Этот действительно был рабочим. Он взял панель за края, и она легко сдвинулась, словно маленький подъемный мост. Обнажились внутренности: толстый пучок проводов с разноцветной — красной, желтой, черной, белой, в зависимости от назначения — изоляцией.

— Вот, — сказал Торриани, указывая на низенькую железную дверцу, круглую, с петлей наверху и тремя вильчатыми захватами, в которые вставлялись шарнирные болты, как на иллюминаторах пароходов.

— Да это же обыкновенный канализационный люк! — воскликнул инженер. — Ну-ка, дружище, откройте. Сейчас услышим шум воды. А вонища там, должно быть!..

Рабочий отвинтил болты и открыл дверцу.

Мы нагнулись. Кромешная тьма.

— Что-то шума воды не слышно, — заметил я.

— Какая там вода! — с торжеством в голосе отозвался Торриани.

Инженер пробормотал что-то невнятное и отошел в сторонку. Растерялся, смутился, испугался, наверно.

Что за звук донесся до нас из глубины туннеля? Что мог он означать, этот ужасный звук? В нестройном безумном хоре время от времени можно было различить крики и человеческие голоса, скороговоркой произносившие что-то (слова молниеносной исповеди, длящейся не более двух-трех секунд на исходе долгой и грешной жизни, в момент внезапно нагрянувшей смерти?). Или то был рев машин — плач, жалобы, мольбы о пощаде старых, изношенных, разбитых, отравленных человеком машин? Казалось, прорвалась плотина, и какая-то огромная, тяжелая масса со звериным шипеньем низвергается вниз, сокрушая все нежное, слабое и больное.

— Нет, не ходите туда! — еле слышно прошептал инженер.

Поздно! Я уже облачился в комбинезон, взял в руки электрический фонарь и опустился на колени.

— Прощайте, профессор, — с сочувственной улыбкой сказал Торриани. — Простите меня. Наверно, это моя вина. Наверно, мне надо было молчать.

Я просунул голову в отверстие и пополз. Далекий хор приближался, превращаясь в грохот. Внизу, в самой глубине, забрезжил свет.

Туннель метрах в двадцати от входа упирался в подножие узкой лестницы. Наверху был Ад.

Оттуда сочился серый, мутный свет дня. Всего один пролет лестницы — каких-нибудь тридцать ступенек — оканчивался железной решеткой. За нею торопливо двигались мужские и женские силуэты. Видны только плечи и головы.

Пожалуй, доносившееся сверху непрерывное грохотание, вернее, приглушенный гул нельзя было назвать шумом уличного движения, но время от времени я улавливал короткие гудки клаксонов.

С бьющимся сердцем я добрался по лестнице до решетки. Прохожие не обращали на меня внимания. Странный Ад, обыкновенные люди, как вы, как я, такие же плотные на вид, так же одетые.

Может, инженер Вичедомини все-таки прав? Вдруг это просто шутка, а я как последний идиот попался на удочку? Разве это Ад? Просто какой-то незнакомый квартал Милана.

Но обстоятельство, поразившее консультанта Торриани, оставалось необъяснимым: несколько минут назад на станции метро было два часа ночи, а здесь уже день. Или это сон?

Я посмотрел вокруг. Все как описывал Торриани: ничего, на первый взгляд, адского или дьявольского. Все как в нашей повседневной жизни — ну никакой разницы.

Серое закопченное небо, такое близкое и родное, и через этот мрачный слой дыма и сажи сверху проглядывает то, что и солнцем-то назвать трудно, а так, гигантская неоновая лампа, как у нас, в свете которой лица кажутся синюшными и усталыми.

И дома точь-в-точь как наши. Старые и суперсовременные, в среднем от семи до пятнадцати этажей, ни красивые, ни уродливые, заселены так же густо; за освещенными окнами видны занятые работой мужчины и женщины.

Несколько подбадривали вывески и реклама. Все надписи по-итальянски, и рекламируются предметы нашего повседневного пользования.

На улицах тоже ничего из ряда вон выходящего. За исключением, пожалуй, несметного количества остановившихся машин, в точности как описывал Торриани.

Автомобили стояли не по собственному желанию и не потому, что остановились на красный свет. Здесь был и светофор, метрах в сорока, но он показывал транспорту открытый путь. Движение застопорилось из-за огромной пробки, распространившейся, вероятно, на весь город — как видно, у машин не было никакой возможности сдвинуться ни вперед, ни назад.

В машинах сидели преимущественно мужчины. Тоже вполне нормальные люди из плоти и крови. Руки недвижно застыли на руле, на лицах тупое оцепенение, как у наркоманов. Выйти они не могли при всем желании — так плотно, почти впритирку, стояли машины. Лениво, с выражением… нет, пожалуй, без всякого выражения они выглядывали наружу. Время от времени кто-нибудь нажимал на клаксон, и раздавался короткий, безнадежный и какой-то безвольный звук. Бледные, опустошенные, обреченные люди. Ни тени надежды.

Тогда я спросил себя: не есть ли это доказательство, что я действительно в Аду? Или подобные кошмары могут случаться и в реальных городах?

Я не смог найти ответа.

Окаменевшие лица, безысходность этих людей, замурованных в автомобиле, производили жуткое впечатление.

И тут кто-то совсем рядом решительно произнес:

— Поделом им!

Высокая, очень красивая женщина лет сорока в сером со стальным отливом костюме, плотно облегающем фигуру, с удовольствием наблюдала эту сцену. Она остановилась в полуметре от меня. Греческий профиль волевой, властный, самоуверенный. На лице улыбка.

— Почему? — инстинктивно вырвалось у меня.

Она и не подумала обернуться.

— Устроили тут на целый час вакханалию со своими клаксонами. Наконец-то угомонились, окаянные.

Превосходное итальянское произношение, разве что с легким грассированием.

Только после этого она пронзила меня электрическим разрядом голубых глаз.

— Вы по лестнице поднялись? — насмешливо спросила незнакомка.

— Но… я…

— Следуйте за мной, синьор.

Влип! И как глупо! Кто меня за язык тянул! Повелительница амазонок распахнула какую-то застекленную дверь.

— Сюда, пожалуйста.

Это «пожалуйста» прозвучало для меня похлеще военной команды. Мог ли я, незваный, непрошеный гость, тайно проникший сюда, не повиноваться? Следуя за ней, я ощутил как будто легкое дуновение озона.

Мы вошли в лифт. В кабине было еще семь человек. Теснота — поневоле пришлось стоять, прижавшись друг к другу, и я ощутил вполне материальное прикосновение. Что же, значит, никакой разницы между осужденными грешниками и нами, живыми и здравствующими? Лица, одежда, язык, газеты, журналы, даже сигареты — все то же самое (какой-то тип, по виду бухгалтер, вынул из кармана пачку «Национали» с двойным фильтром и закурил).

— А куда мы? — дерзнул я спросить у генеральши.

Ответа не последовало.

Вышли из лифта на десятом этаже. Женщина толкнула дверь без всяких обозначений. Я оказался в огромном зале типа служебного кабинета с окном во всю стену. Отсюда просматривалась свинцовая панорама города.

Через всю комнату тянулся стол, как для приемов. Десяток девушек в черных халатиках и белых кружевных воротничках сидели и работали: кто на пишущей машинке, кто на диковинной клавиатуре с немыслимым количеством кнопок, кто за щитами управления (во всяком случае, на мой непрофессиональный взгляд).