С неожиданной и удивившей его своей силой тоской он подумал о тех редких дружеских вечерах, ибо они были друзьями, несмотря на непростые отношения тюремщика и заключенного. Если бы только он лучше контролировал себя и не открыл своих чувств… Ну что ж, он сделал довольно много достойных сожаления вещей и часто проклинал себя за это. И все же…

Он посмотрел сквозь ресницы на Фрейзера в свете костра, с блестящим красным отблеском вдоль длинной прямой спинки носа, с широкими скулами, с длинными волосами цвета расплавленной бронзы, связанными на затылке кожаным шнурком и стекающими по спине между лопаток.

И все же, подумал он…

Он пожертвовал их непринужденностью в общении, и это было большой потерей. Фрейзер отреагировал с таким отвращением к проявлению природы Грея, которое привело к такой страшной ссоре между ними, что Грей не хотел думать об откровенности, которая пришла в их отношения. Но окончательный анализ показал, что он потерял не все. Теперь Фрейзер знал. И это само по себе было замечательно.

Тем не менее, легкости между ними уже не было, только честность. Это было то, что он мог разделить только с несколькими дорогими друзьями.

Теперь была очередь Куинна рассказывать, но Грей не прислушивался.

Том начал напевать себе под нос, когда занялся ужином, а теперь перешел на свист. Поглощенный своими мыслями, Грей не замечал, что он насвистывает, но вдруг уловил фразу, которая отдалась у него в голове словами:

Он дернулся, машинально взглянув на Фрейзера. Песня «Вниз к покойникам» была популярна еще со времен королевы Анны, и как многие популярные песни, часто трансформировалась под влиянием текущих событий. В последней на их пути таверне хор пьянчуг с большим чувством исполнял откровенную антикатолическую версию. Фрейзер ничем не выказал своих чувств, но Грей достаточно хорошо изучил его мимику — или ее отсутствие — чтобы заметить, что пристальное внимание Джейми к содержимому своей кружки обусловлено желанием скрыть огонек гнева, тлеющий в его глазах.

Конечно, он не примет рассеянный свист Тома за оскорбление.

— Не беспокойтесь, он не рассердится, — небрежно сказал Куинн. — Он не разбирает мелодию, только слова. С некоторого времени.

Грей улыбнулся и сделал вид, что внимательно слушает сказку Куинна. Он был поражен не столько зоркостью ирландца и тем, как он заметил его настороженный взгляд и мгновенно вывел его причину, но случайным откровением. Куинн знал о музыкальной глухоте Фрейзера.

Сам Грей тоже знал, но на минуту забыл. Однажды в один из их ужинов в Ардсмуире Фрейзер сказал в ответ на его вопрос о любимом композиторе, что в результате удара топором по голове несколько лет назад он полностью лишился способности отличать одну ноту от другой.

Правда, Джейми мог обмолвиться об этой потере Куинну в последние два дня, в чем Грей сильно сомневался. Джейми был чрезвычайно скрытным человеком, и хотя он мог быть крайне цивилизованным, когда хотел, он часто использовал свою любезность в качестве щита, чтобы держать людей на расстоянии вытянутой руки.

Грей льстил себе, что он лучше большинства людей знает Фрейзера, поэтому его привела в замешательство идея, что Фрейзер мог поделиться настолько личной информацией со случайным человеком. Он сразу отклонил такую возможность. Логический вывод привел его в не меньшее замешательство: Куинн знал Фрейзера задолго до того, как присоединился к их компании. Задолго до Лондона. С внезапным испугом он вспомнил слова Куинна о страусах и зоопарке короля Людовика. Он тоже был во Франции. В соответствии с математическим принципом равенства, если А равно Б, то и Б равно А. Следовательно, Фрейзер давно знал Куинна. И ничего не сказал.

Монастырь Инхклеран располагался на берегу небольшого озера скоплением невысоких каменных зданий, окружавших храм. Когда-то здесь возвышалась крепостная стена и круглая башня, но они рассыпались или были разрушены, и большие камни лежали повсюду, наполовину утопая в мягкой почве, поросшие мхом и лишайником.

Несмотря на приметы былых войн, монастырь продолжал жить своей жизнью. Джейми услышал звон колокола с дальнего конца озера и увидел выходящих из храма монахов, готовых снова приступить к своим трудам. Позади зданий находилось небольшое огороженное пастбище с отарой овец, а сквозь каменные арки были видны ровные грядки огорода, где двое братьев выпаливали сорняки с видом людей, смиренно выполняющих свой сизифов труд.

Один из них направил его к большому каменному зданию, где длинноносый клерк спросил его имя и оставил ждать в холле. Атмосфера места была умиротворяющей, но в душе у Джейми мира не было. Его беспокоила молчаливая конфронтация Грея и Куинна (он уже готов был столкнуть их лбами при первом же неосторожном замечании любого из них), мысли о приближающемся столкновении с Сиверли, загадочное предупреждение герцогини о Твелветри… и где-то глубоко внизу под более насущными проблемами, понимание, что волшебная чаша Куинна находится предположительно здесь, а он еще не решил, спросить о ней или нет. И, если она была здесь, что тогда?

Несмотря на все эти волнения первый же взгляд на аббата заставил его улыбнуться. Майкл Фицгиббонс был настоящим гномом. Джейми сразу узнал его по описанию Куинна.

Его рост достигал, возможно, локтя Джейми, но он стоял прямо, как копье, с жесткой белой бородой, ощетинившейся вокруг подбородка и удивительно яркими зелеными глазами.

Эти глаза были устремлены прямо на Джейми и засветились радушием, когда он представился и назвал своего дядю.

— Племянник Александра! — воскликнул аббат Майкл на хорошем английском языке. — Я рад тебе, мой мальчик. Я немало слышал о твоих приключениях и твоей английской жене. — Он улыбнулся в бороду, показав отличные белые зубы. — Она произвела большое впечатление в монастыре святой Анны, насколько я слышал. Она не с тобой сейчас? В Ирландии, хочу сказать.

По внезапному ужасу и пониманию на лице аббата Джейми понял, как выглядит его собственное лицо. Он почувствовал руку аббата на предплечье, удивительно сильную для ее размеров.

— Нет, отец, — он услышал свой голос, спокойный и отчужденный. — Я потерял ее. Во время восстания.

Настоятель с болью вздохнул, несколько раз щелкнул языком и указал на кресло.

— Пусть Бог упокоит ее на небесах, бедняжку. Проходи, мальчик, садись. Тебе надо выпить.

Это не было похоже на приглашение, и Джейми нечего было возразить, когда ему налили порядочную порцию виски и сунули в руки кружку. Он механически поднял ее в знак признательности, но ничего не сказал; он был слишком занят, повторяя про себя снова и снова: «Господи, храни ее в безопасности, ее и дитя!» Словно слова аббата действительно посылали ее на небо.

Потрясение от этих слов прошло быстро, и довольно скоро ледяной комок у него в желудке начал таять в нежном пламени виски. У него были вопросы, не требующие отлагательства; горе нужно было скрыть.

Аббат Майкл говорил о нейтральных предметах: о погоде (необыкновенно теплой и благословенной для агнцев), о крыше часовни (дыры такие большие, словно по крыше ходила свинья, и матерая свинья такая), о сегодняшнем дне (как удачно, что это был четверг, а не пятница, на ужин будет мясо, и Джейми, конечно, присоединится к ним; он должен попробовать соус брата Бертрама, нет, это не название, он называется по своему цвету — «пурпурный», может быть это и так, всем известно, что сам он не различает цветов, ему приходится спрашивать дьякона, потому что сам не может отличить красного от зеленого и принимать на веру, что такие цвета существуют в мире, но брат Даниель — это тот клерк, что встретил тебя, мой мальчик — уверял, что это так; конечно, человек с таким лицом не может лгать, только посмотри на длину его носа, например…) и многих других вещах, в ответ на которые Джейми мог только кивнуть или улыбнуться или вздохнуть. И все это время зеленые глаза смотрели на него ласково и проницательно.