К счастью, мне попался на редкость доброжелательный таможенник. Он спросил меня, для чего этот снаряд, и, как только я объяснил, что снаряд не взорвется ни в Швейцарии, ни где-либо еще, а станет всего-навсего частью лабораторного оборудования, политико-административный барьер тотчас рухнул. В правилах нашлась таблица пошлин на лабораторное оборудование, а всякому ясно: коли есть такая таблица, дверь для ввоза открыта. Сколько составит пошлина? Пустяки, по одному франку за килограмм. Однако мой снаряд весил около тонны… Мы предложили оформить его как металлолом.

— Пожалуйста, — ответил предупредительный таможенник. — Но в правилах сказано, что на металлоломе должны быть «следы ржавчины».

Мы лихорадочно распаковали снаряд, и все, включая таможенника, принялись искать следы ржавчины. Снаряд прибыл из США; тщательно вычищенный, отполированный, смазанный солидолом и упакованный, он блестел, как зеркало. На мой взгляд, искать на нем следы ржавчины было делом безнадежным. Но за суровой и строгой внешностью швейцарских таможенников скрывается изрядный запас здравого смысла: один из чиновников, более сметливый, чем его коллеги, вооружившись, помнится мне, мощной лупой, с какой работают ювелиры, сделал долгожданное открытие.

— Глядите, есть! — неожиданно воскликнул он. — Красное пятнышко, ржавчина.

Этой репликой он сделал для отечественной науки больше, чем многие пленарные заседания ученых комитетов.

— Каким же теперь будет тариф? — спросил я.

— Девять сотых франка за сто килограммов.

Так мой тысячекилограммовый снаряд пересек границу за 90 сантимов, без боеголовки, но с высоко поднятой головой.

После обработки в «Механических мастерских Веве», где его снабдили герметичным вводом для тридцати электрических проводов и плексигласовым иллюминатором вроде тех, какие ставят на батискафах, снаряд превратился в отличную барокамеру. Соединенный с мощным электрическим насосом, он позволял моделировать глубины, намного превосходящие великие океанические впадины. Мы провели множество интересных экспериментов. Но я все еще не нашел никого, кто мог бы финансировать строительство мезоскафа.

А между тем приближалось событие, которому суждено было решить мою проблему. Говорят, будто Швейцария устраивает большие национальные выставки накануне каждой мировой войны и если стране суждено погибнуть, будущим археологам не составит труда реконструировать модель швейцарского общества по материалам Выставки, ведь под руинами и пеплом найдут скелеты коров, чертежи часов, формулу молочного шоколада и программу педагогики будущего, — с подробным описанием, разбором и резюме. Правда, Швейцария больше ста пятидесяти лет не участвовала в больших войнах и никогда не подвергалась разрушению. Но как говорится, «кто знает»…

В разгар международного политического кризиса, когда наша экономика, можно сказать, процветала, было решено устроить новую Выставку в 1964 году. Почему в 1964-м? Потому что предыдущие выставки состоялись двадцать пять и пятьдесят лет назад, статистикам легче проводить сравнения.

Правда, многие сомневались, стоит ли сейчас затевать Выставку. Экономика в подстегивании не нуждалась, страна купалась в деньгах, предприятия были загружены заказами на много лет вперед, даже самый нерадивый не боялся нужды, население увеличилось на пятнадцать процентов за счет приезжих, потому что швейцарцы стали чересчур разборчивы и от многих профессий воротили нос. Деловито мчались поезда, летели самолеты, на шоссе сталкивались автомобили, банкиры обновляли фасады своих банков, многие заказывали мраморную облицовку. Есть ли надобность тратить миллионы, чтобы стимулировать экономику, когда и без того ресурсов и продуктов вдоволь? Чтобы увеличивать поток туристов, который и без того превосходит все возможности страны?

К тому же идея такой выставки вообще казалась безнадежно устаревшей. Главной целью знаменитых выставок, таких, как Парижская в 1889 году, Берлинская или Лондонская, вызвавших столько толков и откликов, было собрать в одном городе образцы со всего мира, чтобы деревенский житель мог познакомиться с такси, отелем, оборудованием заводского цеха, картиной великого мастера, развлекательным парком, а горожанин увидел конюшню, сыроварню, образцовую молочную ферму, чтобы европеец посмотрел макет африканской деревни, китаец — индейский вигвам. И все это в обрамлении развевающихся флагов, призванных подогревать присущие XIX веку националистические страсти: любовь к своей стране и ненависть к соседу.

В середине XX века уже миллионы туристов рыскали по Европе, закупоривая дороги и повергая в отчаяние владельцев гостиниц; путешествие позволяло этим потенциальным посетителям Выставки увидеть 95 процентов того, что она могла им предложить: электрические трансформаторы, высоковольтные линии, увеселительные парки, музеи, мощнейшие тепловозы, могучих быков и показательные кухни. «Не это главное, — возражали поборники Выставки. — Мы покажем им и другие вещи, гости познакомятся с душой страны, с лучшими сторонами национального характера, с нравственным обликом граждан. Выставка утвердит понятие „швейцарский путь“, станет гимном завоеванию разума, белому кресту на нашем флаге и будущему Конфедерации. Будут потрясающие фильмы, автоматическая пушка — мечта грядущих солдат, большая обзорная вышка и несравненный архитектурный ансамбль. И разумеется, будет аттракцион, небывалый аттракцион, достойный XX века, достойный Швейцарии, достойный мира, который пришлет к нам миллионы гостей. Швейцария окажется в центре внимания всей вселенной, ее нейтралитет будет навсегда обеспечен».

Аттракцион?

Ну да.

Какой же? Этот вопрос детально обсуждался премудрыми деятелями. Кто-то предложил — о, верх фантазии! — воздвигнуть трехсотметровую башню.

Представьте себе: башня, основание которой стоит на берегу озера, а верхняя площадка вздымается выше церкви Святого Франсуа!

Кто-то возразил, что такая высокая башня может помешать воздушному сообщению. Ему напомнили, что Эйфелева башня самолетам не мешает (еще бы, ведь полеты над Парижем запрещены).

Почему-то никого не осенила мысль соорудить полукилометровую башню в яме пятисотметровой глубины. А ведь такой проект сулил бездну преимуществ.

Такая башня не помешает самолетам и не заслонит вид на окрестности; надежно защищенная от ветра, она позволит применить самые легкие конструкции и сберечь немало денег; наконец, посетители смогут, не напрягая шейных мускулов, наблюдать самое интересное место башни — ее макушку. Совершенно уникальный случай: на эту башню можно смотреть сверху, а не снизу. И Выставка могла бы похвастаться не только самой высокой башней в мире, но и самой глубокой ямой.

Предложений было много, но ни одно из них не могло завоевать большинства голосов.

Как раз в те дни я имел удовольствие (тогда это еще было удовольствием) принять у себя дома одного из директоров будущей Всешвейцарской выставки. Меня с этим добрым человеком связывало отдаленное родство, которое вовсе не обязывало к близости и от которого при желании легко было отречься. После обеда зашла речь о Выставке.

— Вы что-то предлагали в связи с озером? — спросил мой гость, энергично посасывая трубку.

— Да, — подтвердил я. — Отчего бы вам не поручить мне построить мезоскаф? После можно будет использовать судно для научных исследований, а во время Выставки оно позволит многочисленным посетителям совершить экскурсию на дно озера.

— Но ведь это, должно быть, страшно опасно?

Я обстоятельно рассказал ему о подводной навигации. Объяснил принцип батискафа и мезоскафа, чем они отличаются от обыкновенной подводной лодки. Подчеркнул, что под водой нет никаких проблем с безопасностью движения.

— Я давно думаю над этим проектом, — продолжал я. — В моей лаборатории проведено уже много предварительных экспериментов. Конечно, образец, который я первоначально задумал, для Выставки не годится. Тут понадобится совсем другая конструкция, я бы предложил вместо одной или двух сферических кабин, вмещающих всего несколько человек, сделать цилиндрическую кабину, как у самолета, а оба конца цилиндра завершить полушариями. В стенках — иллюминаторы, около каждого иллюминатора — удобное кресло.