В Средиземном море нам случалось нырять по два, а то и по три раза в день. Но при высоте волн в пять-шесть метров загрузить в море «Триест» заново балластом, долить бензин в поплавок, поменять кислородные баллоны, зарядить баллоны со сжатым воздухом — все это было слишком рискованным. В лучшем случае мы могли надеяться благополучно вернуться на Гуам и ждать у моря погоды для повторного спуска…

Между Гуамом, Сан-Диего и Вашингтоном начались интенсивные переговоры касательно состава экипажа для Большого погружения… Несколько дней назад, занятый с головой технической подготовкой, я вдруг услышал о том, что не буду участвовать в операции! Впервые в жизни на время самого захватывающего из всех погружений, которое уже никогда не повторится в сложившихся условиях, мне предлагали следить с резиновой лодочки за уходом моего батискафа в бездну!

— Вопрос решен и не подлежит обсуждению, — сказали мне. — Погружаться будут Рехницер и Уолш.

Я, разумеется, мог привести множество аргументов в пользу своего участия. Но, изложив, так сказать, моральную подоплеку, упомянув о технической стороне дела, об осторожности, приведя личные мотивы (все напрасно), я под конец вытащил на свет контракт с тем самым знаменитым пунктом, о котором писал выше. Он гласил, что я имею право на участие в погружениях, посвященных «особым целям»…

Положение изменилось. Вновь последовал обмен посланиями между Гуамом, Сан-Диего и Вашингтоном. Управление морских исследований уточнило, что меня не собирались исключать из состава участников погружения. Были рассмотрены несколько вариантов: Уолш и я, Рехницер и я, Дитц и я. Наконец, накануне выхода в море пришел окончательный приказ: я буду штурмовать одиннадцатикилометровую глубину вдвоем с Уолшем.

Меня радовала предстоящая экспедиция, радовала возможность продемонстрировать батискаф в самом серьезном испытании. Я только сожалел, что выбор пал не на кого-нибудь из ученых-океанографов, например на Дитца или Рехницера. Как бы то ни было, с момента принятия окончательного решения его больше не обсуждали, все впряглись в работу ради общего успеха.

Произошел еще один маленький инцидент, на сей раз забавный. Истоки его надо искать в Сан-Диего или даже в Кастелламмаре. Когда мы погружались там, в гондоле у нас постоянно находился итальянский флаг — ведь все проходило в итальянских водах, при содействии итальянского флота, — а также швейцарский флаг, поскольку «Триест» все же был швейцарским изобретением. Кроме того, мы брали также с собой флаг почетного гостя, если это был иностранец. Так, батискаф по очереди украшали бельгийские, шведские и американские флаги. В 1957 году постоянное место на борту занял американский флаг: серия погружений проходила под эгидой УМИ с центром в Вашингтоне.

Пока что с этим не возникло никаких проблем.

Покинув Кастелламмаре на борту «Антара» с тремя флагами — швейцарским, итальянским и американским, «Триест» тем не менее прибыл в Сан-Диего пустым: флаги взял на память один из старших офицеров, объяснили мне. Я водрузил на батискафе рядом с американским флагом свой швейцарский, и первое время публика в Сан-Диего спрашивала, что за странная эмблема, так похожая на флаг Красного креста, полощется на крупнейшей калифорнийской базе! Но в Лаборатории электроники всем было известно происхождение «Триеста», там знали, что он был швейцарцем, прежде чем получил американское гражданство.

На Гуаме разыгрался третий акт этой маленькой пьесы.

Что делал никому не известный федеральный флаг Швейцарии здесь, за тридевять земель от Европы? Флаг быстро исчез и почему — неизвестно. Я заменил его, взяв очередной экземпляр из своих запасов. Снова швейцарский и американский флаги трепыхались бок о бок на борту «Триеста». Вечером мой флаг кто-то снял. Накануне отхода к впадине Челленджер я вновь водрузил швейцарский флаг на место. Пока я спускался за чем-то в гондолу, флаг опять исчез: мне сказали, что его снял какой-то офицер, но никто не знал, кто именно. Я предложил заменить флаг. Со мной согласились, убедившись, видимо, в полной безнадежности истощить запас швейцарских флагов на острове Гуам. Мы отошли от причала, когда оба флага гордо развевались на ветру. Но не успел буксир покинуть порт, как пришла срочная радиограмма из Вашингтона: в несколько минут вопрос проделал путь в 25 тысяч километров туда и обратно. Ответ сухо и категорично гласил: «Запрещается поднимать иностранный флаг над американским судном. Разрешается иметь этот флаг в гондоле при условии, что его не выносят наружу». Я не стал дожидаться высокого соизволения. В результате при подходе к котловине Челленджер на «Триесте» не было никакого флага, зато в гондоле их было пятьдесят один: пятьдесят американских (по числу штатов?) и на самом донышке один швейцарский…

Италия тоже приняла участие в этом торжестве. По возвращении на поверхность после Большого погружения на дно впадины отправили утяжеленный грузом американский флаг. В порыве жертвенного патриотизма Джузеппе Буоно, обычно такой сдержанный, сорвал с головы фуражку, выкрашенную в цвета итальянского флага, и швырнул ее в волны: фуражка какое-то время вздымалась на гребне, потом исчезла. Затем, знаменуя окончание важного этапа, Буоно выбросил за борт свисток, которым он сигналил с батискафа на буксир, перекрывая шум моря. Флаг, фуражка и свисток, сейчас уже, возможно, покрытые морскими отложениями, покоятся рядом с десятком тонн железной дроби. Кто знает, может быть, тысячелетия спустя геологи найдут их среди скальной породы Марианского желоба, который к тому времени (тоже возможно) станет горой? Кто знает, как они станут толковать эти странные предметы? Но если специалисты будущего будут наделены тем же воображением, что и нынешние палеонтологи и археологи, нет никакого сомнения, что они по этим останкам восстановят в мельчайших деталях историю проекта «Нектон»!

Но не будем предвосхищать событий. В ночь с 22 на 23 января 1960 года я находился еще на борту «Уэнденка», кренившегося с боку на бок, поднимавшегося на дыбы, трещавшего и стонавшего, забираясь на гребень, чтобы потом с кряхтеньем ринуться вниз. Буксир шел в 200 метрах впереди батискафа «Триест», самой маленькой подводной лодки в мире, вышедшей на покорение самой глубокой впадины на Земле. Волна была крутая, даже слишком; ночь непроглядная, слишком непроглядная. В официальном рапорте опять придется отметить, что условия были «предельно допустимыми». Кажется, я пытался заснуть. Но для сна условия тоже были предельно допустимые. Попытаться считать баранов? Хотя вернее считать мешки с балластом — мы опорожнили их уже около 10 тысяч в бункеры «Триеста». Вот будет проблема для впадины Челленджер: до сих пор она не знала иных осадков, кроме диатомовых водорослей, теперь ей предстояло познакомиться с градом в виде железной дроби… Получалось, что во время этого погружения я сброшу на морское дно миллиардную по счету дробинку.

«В безбрежном море на утлой ладье», — бормотал я про себя, пробираясь в седьмом часу утра, еще в полумраке, на корму «Уэнденка». Зрелище, открывшееся мне, было колоритным.

Никогда еще нам с «Триестом» не доводилось попадать в такое неистовство. Даже опытных матросов океанского буксира шатало, как хмельных, из стороны в сторону. Несколько редких звезд в небе освещали клубящиеся тяжелые тучи. Море наскоком бросалось со всех сторон на буксир, а теперь, когда мы застопорили, качка стала совсем невыносимой. «Триест» был неразличим. Его бело-оранжевый силуэт время от времени показывался на гребне, выхваченный из тьмы прожектором «Уэнденка». В одном месте на воде вспыхивали два блуждающих огонька — это сопровождавший нас эсминец «Льюис» пометил буями место будущего погружения; после двух суток прилежных поисков его эхолот показал 10 800 метров — дно впадины Челленджер. Сам «Льюис» уже отошел. По радио сообщили, что они с трудом спустили катер, который должен доставить Уолша на «Триест».

Мы на «Уэнденке» быстро составили план. Ранее предполагалось начать операцию в 7 утра, а погружение в 7.30. Но сейчас ввиду непогоды придется перенести все на час позже — не потому, что я надеялся на улучшение, просто не хотелось рисковать из-за какого-нибудь глупого происшествия, а в темноте для этого было больше шансов случиться. Понемногу мы подтянули «Триест» на 50 метров к буксиру, и «Уэнденк» начал послушно кружить вокруг выбранного места. Множество воспоминаний всплыло в памяти. Не выходил из головы разговор, происшедший у меня накануне с одним офицером.