День выдался ясный и солнечный, море спокойно, почти неподвижно. В 15.15 начало отсчета (мы отметили его буквой «Н»), механик Джузеппе Буоно заполнил водой воздушные цистерны и шахту, но «Триест» еще слишком легок и неохотно влезает в воду. Три раза он опускался и вновь выскакивал, пока, наконец, не утихомирился на глубине слоя температурного скачка[17] — это своего рода граница морской тропосферы и стратосферы. Ниже этого слоя температура существенно уже не меняется. Это явление впервые установил незадолго до Великой французской революции швейцарский ученый де Соссюр.

Жак Пикар выпустил немного бензина; тут же равное количество воды зашло в поплавок и мы стали тяжелее. «Триест» своим весом прорвался сквозь слой скачка и начал быстро погружаться. Когда Жак сказал, что выпустил бензин, меня передернуло — будто я сам истекал кровью!

Наверху сквозь иллюминаторы играла голубыми бликами поверхность моря, вокруг нас плясали солнечные лучи. Вплотную проплыли несколько медузок, потом показались широкие хлопья планктона[18] — «планктонный снег»,[19] по определению Пикаров. Вглядевшись внимательнее, я заметил неспокойную зону, где нагретая вода с поверхности смешивалась с холодной водой из глубин, — это, собственно, и был «температурный барьер».

С первых минут погружения батискаф перестал чувствовать легкое волнение, бывшее на поверхности моря. Жак сказал, что в бурную погоду этот контраст особенно разителен — уже в нескольких метрах под уровнем моря начинается спокойная зона. Подумать только, что надводным кораблям приходится принимать такие мучения в бурю, когда тихое море готово принять их в свои объятия несколькими метрами ниже!..

Такое впечатление, что мы парим в пустоте, абсолютная тишина вокруг. Но вот Жак открыл кислородный баллон, и с этого момента до возвращения на поверхность нас сопровождает легкое шипение, на которое, впрочем, быстро перестаешь обращать внимание. Атмосфера по мере вхождения в холодную толщу воды меняется: вначале в гондоле было жарко и душно, теперь стало сухо и свежо, крайне приятно. Мы спускались очень медленно, как было предусмотрено; мне хотелось максимально использовать предоставившуюся возможность (я ждал ее столько времени!).

Море казалось совершенно пустым, но я знал, что это иллюзия, один из хитрых трюков стихии. Два столетия назад Мюллер впервые обнаружил под микроскопом в капле морской воды диатомовые[20] водоросли. Микроскопический зоопланктон похож на частички пыли, плавающие в воздухе, — те самые частички, которые натолкнули древних греков на мысль о молекулярном строении газов. Они видны особенно отчетливо в луче света, проникающем в затененную комнату; этот феномен, хорошо известный под названием «эффекта Тиндаля», был использован при конструировании системы прожекторов и иллюминаторов батискафа.

Из прошлого опыта погружений с аквалангом я знал, что вода, совершенно прозрачная днем, оказывается целым кладезем жизни ночью в луче подводного фонарика. Средиземное море куда беднее океана, но считать, что его поверхностные воды безжизненны — чистое недоразумение. Достаточно посмотреть на них ночью в иллюминаторы батискафа: море выглядит словно небосвод в звездную ночь. Фосфоресцирующий планктон различим ведь только в темноте. Фактически вся жизнь на больших глубинах зависит от того, каков растительный мир поверхностной зоны, куда проникают лучи солнца. Растения с помощью солнечной энергии превращают несъедобную растворенную в воде минеральную субстанцию в органические вещества, служащие в свою очередь кормом для морских животных. Процесс этот в точности повторяется на суше. Там тоже лишь растительные организмы способны при помощи солнечной энергии производить пищевые органические вещества.

Через двадцать пять минут после начала погружения (время Н.25) мы опустились на 150 метров; свет заметно ослаб, казалось, наступили сумерки. Жак включил одну из трех передних фар. В ту же секунду в луче мощной лампы заплясали миллионы крохотных частиц. Я понял теперь смысл выражения «планктонный снег» — казалось, что вокруг нас действительно завихрилась тончайшая метель.

По мере сжатия бензина в поплавке скорость погружения увеличивалась. В Н.35 стрелка манометра показывала 300 метров; на такую глубину обычная подводная лодка уже не могла бы опуститься, не рискуя погибнуть. По мере спуска «снег» становился гуще.

Отдельные «снежинки» представляли собой живые существа, но подавляющая часть была органическим детритом,[21] падающими с поверхности останками живых существ. Создания, которые проносились вверх мимо иллюминатора — хотя на самом деле это мы с такой скоростью опускались вниз, — были слишком малы, чтобы их можно было распознать.

На глубине 335 метров мы погасили свет и я увидел первую яркую вспышку биолюминесценции. Чуть ниже плавало существо в виде зеленоватого сгустка, показавшееся мне планетой среди странных звезд. Прямо по курсу появился сверкающий след — это, очевидно, были глубоководные рыбы, их мощные движения порождают во тьме нечто похожее на хвост кометы… В какое чудесное царство занесло нас!

В биологическом мире тепло и движение — обычные формы энергии, но животные, в особенности морские, способны порождать также свет и электричество. Это свечение принято называть фосфоресценцией, но термин «биолюминесценция» кажется мне более удачным, поскольку эффект не имеет ничего общего с фосфором. «Живой свет» практически не излучает тепла, он полностью входит в спектр, воспринимаемый человеческим глазом. С технической точки зрения его производительность во много раз превышает искусственные источники, созданные до сих пор человеком. Этот чудесный свет испускается особой железой — «фотофорой», выделяющей два вещества — «люциферазу» и «люциферин». Оба химических вещества обязаны своим наименованием Люциферу, мифологическому носителю света. Интересно, что в изолированном состоянии они не светятся; но по приказу своего владельца, а по большей части автоматически вещества вступают в реакцию, окисляются и в результате испускают свет. Иногда перед железой можно обнаружить довольно сложную оптическую систему, состоящую из линзы и рефлектора.

Биолюминесценция встречается не только в море; нередко, очутившись ночью в лесу, можно видеть светящиеся грибы на гниющих деревьях. А кто не знает «огненных мух» — светлячков! Они встречаются повсюду. Почти половина основных семейств животного мира имеют разновидности, способные к биолюминесценции. Пока в этом не удалось выявить закономерности. Свечение зачастую выглядит простым капризом природы, своего рода вспомогательным аксессуаром, каким может быть цвет или запах. Иногда светится не само животное, а находящиеся на нем бактерии — в определенных условиях они-то и начинают испускать свет. Жак рассказывал, что ему неоднократно доводилось наблюдать медуз, переливавшихся бликами света, — то были приставшие к ним частицы планктона. А может, сам планктон тоже светится благодаря посторонним микробам? Известно, что больше половины глубоководных рыб обладают люминесцентными органами; та же картина у глубоководных креветок, эвфаузиды, мизиды[22] и многих других. На что организмам понадобился в непроглядной пучине свет? Он слишком слаб, чтобы им пользоваться как прожектором. Может, это способ распознавать друг друга либо приманивать жертвы? Или признак пола, как у лесных светящихся червей, где самки подают с земли оптический сигнал самцам, кружащимся над ними? Трудно представить, чтобы планктон светился для облегчения задачи животным, кормящимся им. Это противоречило бы всем известным законам природы, гласящим, что один вид никогда добровольно не приносит себя в жертву другому. Однако природа не спрашивает «почему»; это прерогатива человека, который самонадеянно полагает, что задать вопрос — значит уже быть готовым понять ответ. Рискуя разочаровать читателей, биолог вправе сказать: в глубоководном свечении нет смысла. Эта вещь в себе. Она существует точно так же, как белый свет, не имеющий функционального назначения.

Всем рыбакам известно, что «море светится». Едва весло входит в воду, море вспыхивает тысячами искр. Любой матрос, даже не получивший специального образования, знает, что свечение вызвано животными или растительными организмами. Однако долгие века этот феномен был загадкой. Вениамин Франклин, великий ученый XVIII века, изучавший статическое электричество, считал, например, что эти «искорки» высекаются трением растворенных в морской воде солей при возмущении поверхности…

Мы опускались все глубже и глубже, и «подводный снег» вокруг становился все гуще. Теперь это была настоящая метель: мы входили в зону «глубоководных звукорассеивающих слоев» (ГЗС), своего рода призрачное дно океана. Об этих слоях известно сравнительно немного. Оки расположены, как правило, на глубине 300–800 метров. Подобно некоторым воздушным слоям они отражают звук, создавая на эхограмме подобие слоистых облаков. Сколько специалистов-акустиков попалось на эту хитроумную уловку природы! Теперь мы знаем, что это явление вызывается мириадами живых организмов зоопланктона; днем они держатся на большой глубине, а с наступлением темноты поднимаются к поверхности. С тихим шорохом, словно посмеиваясь над эхолотами, они отражают добрую часть звуковых импульсов. Эта биомасса не однородна, в ней кишат тысячи и тысячи живых существ; встречаются и креветкообразные эуфаузиды, и глубоководные рыбешки типа миктофид.

Жизнь в море — это непрекращающаяся борьба за существование, там нет укромных уголков, где бы можно было спокойно существовать. Случай в равной степени может столкнуть вас и с легкой добычей, и с изголодавшимся хищником. При свете дня у маленьких больше шансов быть замеченными большими. Не случайно поэтому подобно ночным насекомым, ищущим спасения под сенью дерев, многие организмы зоопланктона ищут убежище в «сумеречных зонах», опускаются во тьму, почти к абиссальным глубинам. Однако тонкий механизм выживания заставляет их подниматься вечером к поверхности на богатые диатомовые пастбища.

Море неохотно расстается со своими тайнами. Скажем, упомянутое призрачное дно: оно отражает ультразвук. Долгое время наблюдатели принимали отражение биомассы за настоящее дно, и даже сейчас секреты этого дна так и остались за семью печатями, хотя с начала второй мировой войны, когда были открыты глубоководные звукорассеивающие слои, утекло много воды.

Было ясно, что мы с головой ушли в эти самые ГЗС. И удивительное дело, ни одно существо из тех, что я видел — ни рачки, ни рыбешки, — не показалось мне способным отражать ультразвуковые импульсы эхолотов. Даже трудно было поверить, что они могут подниматься собственными силами на поверхность во время ежедневной миграции… Чтобы отражать ультразвуковые колебания, существо должно быть не меньше десяти сантиметров длины, а среди хлопьев «морского света», замеченных на этой глубине, я таких не видел. Может, самые крупные, напуганные нежданным вторжением «Триеста», отплыли подальше? Известно ведь, что большинство морских обитателей способны улавливать колебания, оповещающие о приближении врага; это одна из основ в борьбе за выживание в среде, где видимость не превышает в лучшем случае нескольких метров. Возможно также, что, когда крохотные частицы планктона сбиваются в плотную массу, звук уже отражается от нее.

По мере того как мы углублялись все дальше и дальше в сумеречную зону, я внимательно следил за угасанием света; серые сумерки сменила полная тьма. Человеческий глаз невероятно чувствителен, он способен различать свечение в десять миллионов раз слабее дневного света. Привыкнув к темноте, я на глубине 490 метров улавливал еще слабый отсвет. Но когда глубиномер показал 520, нельзя было различить ничего. Даже белый балластный бункер, находившийся в нескольких саженях от иллюминатора, полностью растворился в абиссальной ночи. Мы достигли предела видимости.

Когда же вода была посветлее и поспокойнее, а солнце стояло выше над горизонтом, Жак Пикар различал свет на шестисотметровой глубине. То же отмечал У. Биб в Саргассовом море: там темнота наступала на глубине 1950 футов, то есть 594 метров. Естественно, один-два метра не играют роли, когда замеры делаются на глазок.[23]

Интересная деталь: при внимательном изучении устройства глаз некоторых рыб оказалось, что их клетки куда чувствительнее сетчатки наших глаз. Вообще обитатели глубин обладают более тонкой чувствительностью. Исследуя звукорассеивающие слои, я обнаружил существа, поднимающиеся вечером к поверхности с глубины 750 метров. Видимо, следует считать этот путь максимальной границей сумеречной зоны, хотя пока на этот счет нет твердых данных.

Ниже… ниже… еще ниже. Можно было ожидать, что последние видимые лучи будут фиолетовыми — ведь это нижняя часть спектра. Но вода наиболее прозрачна в диапазоне синих волн, поэтому поглощение возрастает по мере приближения к фиолетовой и ультрафиолетовой части спектра. Красные же тона исчезают на первых метрах. Опытные аквалангисты знают, что кровь под водой зеленая. А когда исчезает голубой цвет, свет вообще уже такой слабый, что колбочки сетчатки глаза уже не реагируют: действуют только палочки, но они не способны различать цвет. Поэтому последние отблески дна в морской глуби просто серые…

Мы достигли 700 метров, где сегодня кромешная тьма. Темно, как в самом глубоком погребе. Мы находимся в абиссальной зоне, где отсутствует время, где царит вечная ночь. Море больше не производит пищи: единственное съестное — это крохи, упавшие сверху с богатого стола, оттуда, где есть фотосинтез, куда проникает солнце, источник всего живого. Лучи фар озарили мир, до этого никогда не видавший света; правда, здесь в отличие от мрачных вод Стикса есть биолюминесценция.

Многие биологи считают, что океаническая фауна распределяется в зависимости от температуры: такие-то виды предпочитают теплую воду и живут близко к поверхности, другие — холодную и живут на глубине. Лично я не придерживаюсь этой точки зрения. Мне кажется, что доминирующий фактор — это свет, его интенсивность. Именно он, а не температура обусловливает деление на зоны.

Абиссальная зона издавна рисовалась как прибежище морских чудовищ. Среди зоологов, равно как среди журналистов, есть любители историй о морских монстрах. В прессе это еще куда ни шло, публику надо ведь не только просвещать, но и развлекать. Однако, когда о них заводят речь зоологи, тут нужна большая осторожность. В море действительно немало «чудовищ». Если под этим подразумевать их внешний вид, особенно при разглядывании в лупу. Ужасен, скажем, опистопроктус,[24] напоминающий своим крючковатым носом и нахохленным видом нотариуса на пенсии, но ведь в нем всего… десять сантиметров длины. Или динофрин арборифера, у которого на носу и подбородке кустятся странные усики, — он еще меньше. Зубы страшного хаулидуса, встречающегося во всей Атлантике, больше головы, но сама рыбешка — крохотная, Резюмируя, можно сказать, что «морское чудище» есть порождение мифов, а не моря. Я просмотрел на своем веку эхограммы нескольких тысяч километров дна в тщетной надежде отыскать хотя бы один-единственный контур настоящего чудовища! Такое чудовище выглядело бы на бумажной ленте в виде черного или темно-серого облака сравнительно больших размеров. Я наблюдал бесчисленные косяки рыб в сумеречной зоне, но ни одно крупное существо, неведомое биологам, не появлялось из глубин. Впрочем, возможно, «чудища» в отличие от обычных рыб плохо отражают ультразвук.

Сказанное вовсе не означает, что в море не водится крупных животных! Скажем, известно — хотя их и не видели живьем, — что на глубине 1000–1500 метров обитают гигантские спруты.[25] В желудках кашалотов были обнаружены остатки больших щупалец, а на теле — обширные ожоги от присосков. Судя по размерам этих улик (если предположить, что глубоководные спруты обладают теми же пропорциями, что и осьминоги, которых мы видим возле поверхности), они должны достигать в размахе десяти — двадцати метров, а то и больше.

В природе действует непреложный закон: крупные особи встречаются редко. В Африке водятся слоны, но сколько часов, сколько дней можно ехать по континенту, так и не увидев ни одного слона? Так что если в море и водятся спруты-гиганты, то в условиях видимости под водой, а она не превышает видимость в густых джунглях, — сколько погружений на батискафе нужно совершить, чтобы получить разумный шанс увидеть это животное или даже кончик щупальца, исчезающий в спасительной тьме от непрошеного вторжения батискафа?..

Легкий треск оторвал меня от размышлений. Я подскочил, но уже в следующее мгновение в сознании мелькнула мысль, что слышимые шумы в батискафе не страшны: если бы шар лопнул, я бы не успел услышать взрыва… На глубине тысячи метров давление равно взрыву трех килограммов тринитротолуола, а на глубине 10 тысяч метров — тридцати килограммов. Нас бы раздавило, прежде чем звук успел дойти до сознания. Тем не менее я бросил взгляд на глубомер: 900 метров. Предельная глубина, которую Биб достиг в 1934 году.

В Н.60 прибор показывал 960 метров; Жак включил эхолот. На эхограмме тут же появился рисунок дна. Мы опускались довольно быстро. Жак сбросил сотню килограммов балласта, чтобы замедлить скорость. Батискаф остановился и стал парить в воде, мне даже показалось, что мы слегка подтянулись вверх. Контролируя скорость спуска, Жак выпустил немного бензина, в поплавок зашла вода, утяжелив нас на несколько килограммов. Наш «мыльный пузырь» болтался в воде, словно игнорируя земное притяжение…

До дна 30 метров. Мимо иллюминатора проплыла рыбешка, голова усыпана светлыми крапинками, а ближе к хвосту она почти прозрачна. В ней не больше пяти сантиметров длины; красотой это создание может спорить с тропическими аквариумными рыбками. Выдающийся норвежский океанограф начала века профессор Я. Хьорт предсказывал, что рыбы абиссальных глубин должны быть очень небольшими. Я впервые опускался на батискафе, поэтому мне было трудно точно определять размеры; система иллюминаторов и прожекторов профессора Пикара дает прекрасный обзор и чувство дистанции, но к ним нужно привыкнуть. Кроме того, надо учитывать естественное искажение: коэффициент рефракции морской воды равен 1,33; таким образом, отношение видимой длины к фактической составляет 4:3. Когда после испытаний я вернулся в Лондон, то в коллекции глубоководных рыб профессора Н. Д. Маршалла, хранящейся в Британском музее, я обнаружил рыбу, похожую на увиденную, — это была гоностоматида,[26] близкая к роду Bonopartia. До сих пор они не встречались в Средиземном море, хотя отмечены в Атлантическом океане возле Гибралтара.

В Н.72 мы были всего в нескольких метрах от дна, а в Н.76 произвели посадку. Глубомер показывал 1100 метров. Последние метры мы спускались черепашьими шажками, так что мне не было видно, куда мы движемся — вниз, вверх или замерли на месте. Дно я увидел метров с пяти, не больше. Оно появилось вначале в виде зыбкой, неясной массы, потом видимость улучшилась, как в микроскопе при наводке на резкость. Контуры становились все более отчетливыми, центральный прожектор батискафа высветил правильный круг. Дно было светло-коричневое, сплошь изрытое бесчисленными норами и покрытое холмиками сантиметров по пятнадцати в окружности. Некоторые имели на вершине отверстия и, видимо, совсем недавно заняты донными обитателями. Дно выглядело безжизненным, если не считать парочки крохотных существ, напоминавших белые коконы бабочек, — это были какие-то питающиеся илом животные.

Бензин в поплавке продолжал сжиматься под воздействием холода, и батискаф медленно шел на снижение, пока не коснулся дна. Поднявшееся густое облако ила на короткое время накрыло нас целиком. Жак сбросил еще немного дроби, батискаф приподнялся метра на два и замер, удерживаемый гайдропом. Пилот «Триеста» продемонстрировал великолепную технику. Надо учесть, что метр гайдропа весит всего один килограмм, а масса батискафа тянула 120 тонн! Теперь ее удерживал на якоре гайдроп и 25 килограммов.

Придонного течения не чувствовалось. Жак включил электромоторы, и мы начали подводную прогулку; через несколько минут песчаное облако осталось за спиной.

Едва мы вырвались из тумана, как перед нами появилась великолепная рыба. Она была около 30 сантиметров длиной и, извиваясь, вычерчивала на дне причудливые арабески. Очевидно, рыбы этого вида питаются остатками погибших организмов в иле. Рыба была черной, с бычьей головой, напоминая несколько зубатку полосатую, но без усиков, с помощью которых та находит добычу в мутной воде. Хвост был тонкий и вытянутый. Рыба, несомненно, относилась к семейству глубоководных донных «морских чертей», но выглядела красивее. Это была самка, в донном семействе большинство самцов — невзрачные паразиты, живущие постоянно на теле своей массивной супруги. Тем самым природа облегчила им нелегкую проблему свидания в безбрежном и непроглядном мире морского дна.

Еще через несколько минут к нам подплыла другая бонапартия, за ней — креветка. Когда мы гасили фары, окружающую тьму озаряли редкие всплески фосфоресцирующего планктона. Мы напряженно вслушивались, пытаясь уловить малейший звук. Нет, на дне все было тихо. Я знал, что Льюис и Фрасетто слышали в своих гидрофонах целую симфонию звуков. Но у нас не было гидрофонов, и сквозь девятисантиметровую стальную оболочку гондолы к нам не доносилось ничего. Какая тишь! Не припомню, чтобы до этого мне доводилось слышать такую тишину…

Сбросили еще чуточку балласта, компенсируя охлаждение бензина. На этот раз батискаф всплыл метров на двадцать. Выпустили несколько литров бензина и вновь опустились. Все это время я неотрывно смотрел в иллюминатор, пытаясь разглядеть особо прозрачный слой воды над дном. Этот слой в десять метров толщиной наблюдали французы на ФНРС-3; если явление подтвердится и найдет свое объяснение, оно представит несомненный интерес. Но я, к сожалению, не увидел ничего похожего.

Как только «Триест» отрывался от дна, за нами тянулось клубящееся облако ила, заволакивая аппарат. Посмотрев вниз, я понял, что его вызывает падающая дробь. Странно все-таки, что столь небольшая кучка железа вызывает такое возмущение. Но осадок на дне не связанный и не пластичный, как на суше, а представляет собой скопление отдельных частиц. Лет десять назад морские геологи описали потоки насыщенной илом воды, которые мчатся, напоминая снежные лавины; эти массы осадков устремляются из подводных каньонов на дно с фантастической скоростью, доходящей, по некоторым данным, до 150 километров в час! Никому еще не довелось наблюдать их в действии. Возможно, одну такую подводную лавину Жак вызвал возле Капри.

В строгом смысле эти течения остаются пока гипотезой, но благодаря им можно объяснить целый ряд фактов, в частности образование каньонов и донных отложений на больших глубинах. При виде клубящегося облака моя уверенность в существовании иловых течений возросла. Еще одно очко, которое можно будет записать в актив батискафа.

В Н.111, то есть через 36 минут пребывания на дне, мы решили подниматься. Сбрасываем балласт и начинаем «падать» к поверхности.

Мне страстно хотелось пробыть на дне еще хоть немного! Но это уже было второе погружение за сегодняшний день, а нам надо было успеть в порт до наступления ночи. Странно выглядела забота о времени в этом царстве, где нет никаких точек отсчета…

Когда град железной дроби обрушился на дно, я успел еще заметить множество мелких животных, всплывших наверх и затеявших пляску вокруг нас. Это были изоподы, мелкие ракообразные, тысячу раз виденные до этого в Средиземном море. Иногда они подплывают, привлеченные светом фар батискафа, — значит, у них есть развитая система зрения, бессмысленная на такой глубине.

Быстрый подъем оторвал нас от преследовавшего облака. Короткое мгновение я еще видел его внизу, похожее на гигантский гриб, потом оно исчезло в преисподней, где ему еще долго после нас предстоит опадать на дно…

Теперь мы были легче воды и стремительно шли вверх. Внезапно я вздрогнул — вода за бортом явственно поднималась! В чем дело? Мы опускаемся? Или батискаф вышел из-под контроля? По спине у меня пробежал мороз.

— Жак, что случилось? Мы снова опускаемся?

— Нет, — спокойно отвечает пилот, — поднимаемся.

Пальцем он указал мне на глубомер. Его уверенность в незыблемости законов физики и точность приборов избавляет от необходимости смотреть в иллюминатор. Жак объяснил, в чем дело:

— При подъеме батискаф вызывает водоворот. Вам кажется, что вода поднимается за бортом, а она просто вращается. Когда мы опускались, этого не было видно, потому что гондола расположена в самом низу батискафа и входила в еще спокойные слои. Смытые с гондолы частицы и кусочки краски, оторвавшиеся под действием высокого давления, тоже мешают видимости.

Водоворот захватил светящиеся организмы. Мы погасили свет, и во мраке вокруг нас стали вспыхивать фейерверки, бенгальские огни, абиссальные кометы с пушистыми хвостами искр. Я пытался прикинуть, где их больше. Фейерверк увеличился по мере приближения к поверхности и достиг апогея в интервале между 700 и 500 метрами глубины. Все правильно: здесь, на границе сумеречной зоны, я заметил при спуске наибольшую активность жизни.

По мере подъема бензин расширялся и выталкивал из поплавка воду, увеличивая скорость. За 300 метров от поверхности стало уже довольно светло, появился нижний контур поплавка. Вода казалась безжизненной. Единственное существо, попавшееся нам на глаза метрах в шестидесяти от поверхности, была маленькая медуза. Хотелось бы увидеть еще что-нибудь, но я был благодарен и за то, что мне довелось посмотреть за два незабываемых часа под водой…

Я говорил уже выше, что Средиземное море бедно в сравнении с океаном. В Атлантике, по ту сторону Иберийского полуострова, жизнь бьет ключом. Она зависит во многом от питательных солей — фосфатов и нитратов. Морские организмы, содержащие эти драгоценные соли, погибая, оседают на дне. Но в спокойном Средиземном море нет сильных штормов и мощных подъемов, которые доставляли бы эти элементы к поверхности в освещенную солнцем зону, где диатомовые водоросли — главное звено в цепи жизни — с помощью фотосинтеза превращают их в источники питания. В отличие от суши море более продуктивно в полярных широтах и беднеет по мере приближения к экваториальной зоне.

Сравнительно высокая температура Средиземного моря — 13 градусов на дне, почти на 10 градусов выше, чем температура в Атлантике на той же глубине, — является другим лимитирующим фактором. Большая часть абиссальных животных водится, как известно, в холодных водах, идущих из полярных широт. Гибралтарский «порог» не пускает холодные воды в Средиземное море. Поэтому даже если атлантические рыбы и заплывают сюда, они не выдерживают слишком теплой для них воды.

В Н.151, через сорок минут после старта со дна и два с половиной часа после начала погружения, «Триест» вынырнул на поверхность. Легкий толчок ознаменовал наше возвращение к солнцу.

Жак продул воздухом входную шахту. Через несколько секунд тяжелая стальная дверь повернулась в хорошо промазанных шарнирах, я поднялся на несколько ступенек и вышел на палубу «Триеста». В сотне метров поодаль нас поджидал итальянский буксир «Теначе».