— Я вижу, ты, как прежде, умеешь увиливать от ответа. Могу тебе сказать, что я не понимаю тебя и никогда не понимал. Я тебя спросил, кому какое дело до того, пил я раньше водку или нет? Никто не знает этого лучше моей жены, а она ни разу за все время не упрекнула меня.

— Тот, кто не любит водки, — возразил пастор Сигурдур, — не станет продавать свою жену, самую прекрасную женщину в Исландии, и детей, если они есть, и бросать свой разоренный очаг.

— Это ложь, — сказал Магнус. — Если я что и ненавижу, так это водку.

— Тебе не кажется, что это не твои слова, дорогой Магнус, и что в тебе говорит глас божий? Нужно отличать одно от другого. Не на словах, а на деле познается, какому голосу внимает человек.

— Я дал торжественный обет, что никогда не омочу уст в водке, — ответил Магнус, вплотную придвигаясь к лошади. Он схватился обеими руками за гриву и впился взглядом в сидевшего в седле пастора.

— С тех пор как моя жена покинула дом, я ночи напролет бодрствовал и молился богу. Можешь верить этому или нет. Моя мать научила меня читать «Семь слов Спасителя на кресте», и теперь у меня пропала всякая охота пить водку. За это время меня несколько раз угощали. И что, ты думаешь, я сделал бы охотнее всего? Плюнул бы в нее. Скажи об этом Снайфридур, если у вас зайдет обо мне разговор.

— Я нахожу, что лучше тебе самому рассказать ей это, дорогой Магнус. Если ты захочешь ей что-нибудь передать, для этого найдутся более подходящие люди, чем я.

— Все они выставили меня за дверь. Под конец я пошел к эмиссару, который теперь выше самого хозяина дома, а когда я вышел от него, на меня натравили собак и пригрозили высечь, если я опять покажусь им на глаза.

— Уж эти мне светские люди, — заметил пастор. Юнкер прижался к шее лошади, поднял на всадника свои горящие глаза и спросил:

— Ответь мне по совести, дорогой пастор Сигурдур. Ты веришь, что между ними что-то есть?

Но пастор Сигурдур уже отпустил поводья.

— Прости, что я задержал тебя, — сказал он, трогая лошадь. — Мне казалось, что, может быть, тебе что-нибудь нужно от меня. Раз уж я тебя встретил, то охотно скажу тебе: не далее как в сенокос Снайфридур была готова простить тебе все твои проделки и сказала, что больше любит человека, который согласился дешево продать ее, чем того, кто пытается купить ее за дорогую цену.

Юнкер остался стоять среди снежной метели и крикнул вслед пастору:

— Сигге, Сигге, послушай! Я хочу еще поговорить с тобой.

— Я часто бодрствую по ночам, когда собаки давно уже спят. Я впущу тебя, если ты осторожно постучишься ко мне в окно.

— В Брейдафьорде есть прекрасные усадьбы: в бухтах фьорда полно гагар, на утесах спят тюлени, в водопадах резвятся лососи, на островах гнездятся морские птицы. Зеленые луга тянутся до самого моря. Горные склоны поросли кустарником. Плато покрыты травой. По широко раскинувшимся пустошам текут реки и струятся быстрые горные потоки. На зеленых холмах, средь лугов, приютились крестьянские хижины, из окон которых открывается чудесный вид на фьорд. В тихую погоду холмы и шхеры принимают столь мягкие дрожащие очертания, что кажутся прозрачными, словно отражения в родниковой воде.

Так говорил ей однажды вечером Арнэус. Она пришла узнать, что понадобилось от него ее мужу.

— Если я не ошибаюсь, одна из таких усадеб принадлежит тебе?

— Зачем ты это спрашиваешь?

— Если ты решишь поселиться там, я пришлю тебе камень и лес для постройки.

— О, неужто знаменитый асессор все еще такой ребенок?

— Да, ребенок. Первое впечатление всегда живет очень долго. В такой усадьбе я впервые увидел тебя и в мыслях всегда вижу тебя на фоне Брейдафьорда, вижу тамошних людей, которых не может сломить горе и чьи благородные лица не могут омрачить никакие невзгоды.

— Я не знаю, откуда я, — сказала она равнодушно.

— Позволь мне рассказать тебе кое-что.

Она кивнула, но мысли ее витали где-то далеко.

— Однажды в Брейдафьорде справляли свадьбу. Весна была уже на исходе. Это было время летнего солнцестояния, когда все, что есть еще живого в Исландии, пробуждается от сна. Поздно вечером во двор въехали двое мужчин. Их не хотели отпускать без угощения. На лугу была раскинута палатка, в которой весело пировал простой народ. Но приезжих провели в дом, где сидели со своими женами более именитые крестьяне. Им прислуживали молодые девушки. Эти незваные гости, принявшие участие в ночном пиршестве, были братьями. Один принадлежал к власть имущим и был судьей на другом берегу Брейдафьорда. Другой был молодой человек, успевший, однако, провести лет десять на чужбине. Старший брат встретил его на пристани в Стюккисхольмуре. Они собирались той же ночью двинуться дальше. Вернувшийся на родину вновь увидел изможденные лица людей своего народа, которые он так хорошо помнил с детства. Веселье лишь подчеркивало их изнуренный вид, и бедность особенно бросалась в глаза. Многие напились до потери сознания и, еле держась на ногах, топтались на лугу. Оба гостя уже какое-то время пробыли в доме, как вдруг приезжий заметил существо, чье лицо столь пленило его с первой же минуты, что рядом с ним все прочие показались лишь бледными тенями. Хотя ему приходилось бывать и в королевских апартаментах, ему казалось, что все пережитое им до сих пор не может идти ни в какое сравнение с этим мгновением.

— Ты меня пугаешь, — сказала она.

— Я знаю, как нелепо и неразумно говорить так, и все же сколько бы этот гость впоследствии ни возвращался мыслями к той встрече, ему ни разу не удавалось найти подобающие слова для описания той волшебной ночи. Он неизменно задавал себе один и тот же вопрос: «Неужели это возможно? Как может возникнуть подобная пропасть между обликом этого единственного человеческого существа и всеми остальными людьми?» Впоследствии он укорял себя, говоря, неужели ты, встречавший на своем пути стольких прелестных женщин, не мог устоять перед взглядом какой-то йомфру с Брейдафьорда? В твоей душе царят растерянность и смятение, тобой завладели сладкие чары, которым поддалась душа, достигшая высшего блаженства, хотя бы разум и тщился найти некие внешние причины этого. Однако время научило этого путешественника, что все женщины мира, сколь бы горды и прекрасны они ни были, неизбежно меркнут в его воспоминаниях и как бы уходят в царство теней. Но эта, одна-единственная, оставалась.

— А разве приезжий гость, столько повидавший на своем веку, не удивился больше всего тому, какие большие глаза сделала девушка с Брейдафьорда, впервые увидев мужчину?

Эта реплика не нарушила хода его мыслей.

— В жизни каждого человека бывает мгновение, которое живет затем вечно. Оно правит нашими хорошими и дурными поступками, ведет нас сквозь битву жизни, хотя весь дальнейший путь человека как будто противоречит тому мгновению. Бесспорно одно: отныне над этим самым мгновением царит пара глаз, чью красоту призваны воспевать поэты. Но поэту этих глаз не суждено заявить о себе, ибо в тот самый миг, когда он назвал бы ее имя, мир рухнул бы. Что же, собственно, произошло? Что было сказано? В такие мгновения ничего не случается и ни о чем не говорится. Только оба они оказались вдруг на лугу, возле устья полноводной реки. Ее окружало золотое облачко, ночной ветерок играл ее светлыми кудрями, шелковистые ланиты, подобные розовому лепестку, чуть краснели, словно на них занималась заря.

— Как это другу королевы взбрело на ум просить глупую девочку сопровождать его на луг? Ей было всего пятнадцать лет.

— Пятнадцать весен.

— Она еще плохо знала себя. Она воображала, что знатный гость попросит ее передать привет ее отцу, уже покинувшему это позднее пиршество. Лишь назавтра она поняла, что получила от него в подарок кольцо… не кто иной, а она…

— Что могла она думать о столь странном человеке?

— Она ведь была дочерью судьи, а богатым все делают подарки. Поэтому она не удивилась.

— Когда же кольцо вернулось к нему, он подарил его Йоуну Хреггвидссону, чтобы тот пропил его. Он сжег за собой корабли. Обещания, клятвы, его искреннее желание — все развеялось как дым. Он променял чудесный розовый лепесток той весенней ночи на сморщенные пергаменты. Такова была его жизнь.