Хозяйка подошла к батракам и разбудила их.

— Возьмите нож, — сказала она, — и заколите лошадь, привязанную к тому камню. А потом насадите ее голову на шест[107], так чтобы она смотрела на юг, в сторону Хьяльмхольта.

Батраки вскочили как встрепанные и протерли глаза, — никогда еще им не случалось получать приказаний от своей хозяйки.

На следующий день Снайфридур поехала в Скаульхольт. Она хотела поговорить со своей сестрой Йорун, супругой епископа.

Каждую весну, к открытию альтинга, мадам Йорун уезжала на запад в Эйдаль, чтобы погостить дней десять у своей матери. В этом году она намеревалась сделать то же самое.

— Может быть, ты поедешь со мной, сестра? — спросила Йорун. — Нашей матушке приятнее повидать один раз тебя, чем десять раз меня.

— Мы с матерью во многом схожи, и все же нам с ней трудно ужиться, — ответила Снайфридур. — Поэтому, сестра Йорун, я думаю, что еще много воды утечет, прежде чем притчу о блудном сыне можно будет применить к одной из женщин нашего рода, до тех пор покуда одна из женщин этого рода походит на свою мать. У меня есть небольшое дело к отцу, но я не могу поехать сама в Тингведлир, чтобы повидаться с ним. Не едешь ли ты на альтинг, сестра?

Оказалось, что Йорун и в самом деле едет. Она собиралась, вместе со своим супругом епископом, остановиться на одну ночь в Тингведлире, а затем отправиться с провожатыми дальше на запад.

— Для меня было бы лучше, если бы отец приехал сюда, — продолжала Снайфридур. — Но я понимаю, что отец обременен годами и не станет ездить зря, тем более что и нам в Брайдратунге нечем принять знатных гостей. Поэтому я прошу тебя передать ему мою просьбу.

Затем она без обиняков рассказала сестре о случившемся: ее муж Магнус продал усадьбу двум богачам — окружному судье Вигфусу Тоураринссону и его зятю Йоуну, виноторговцу из Ватну, и новые владельцы требуют, чтобы они тотчас покинули усадьбу.

Услышав это, Йорун со слезами на глазах подошла к сестре и поцеловала ее, но Снайфридур посоветовала ей успокоиться. Она хочет просить отца, сказала она, чтобы тот переговорил с Вигфусом Тораринссоном и выкупил у него усадьбу, потому что сама она не имеет достаточного влияния на судью и не сможет уговорить его расторгнуть сделку, но высшие исландские чиновники хорошо знают друг друга, и один всегда имеет оружие против другого и может принудить его к чему угодно.

— Я знаю, дорогая сестра, ты не думаешь так об отце, — сказала Йорун. — Слыхано ли, чтобы какой-нибудь чиновник здесь, в нашей стране, мог заставить его сделать то, что в глубине души он считает несправедливым?

Снайфридур сказала, что спорить не станет. Ей известно, однако, что их отец имеет большую власть над многими высокопоставленными чиновниками, чем кто-либо другой, и, по крайней мере, сейчас легко может навязать им свою волю. Она уверена, что если бы он захотел, то смог бы выкупить усадьбу у богача Вигфуса Тоураринссона, и притом за ту цену, которую сам назначит. И когда усадьба будет принадлежать ее отцу, она выменяет ее на свои земли на западе и на севере, — ее приданое, которого она так и не получила из-за того, что вышла замуж против воли родных, когда ей еще не исполнилось двадцати лет.

Йорун окинула сестру сострадательным взглядом, ибо на Снайфридур не лежала печать того душевного и физического довольства, которое является признаком обеспеченности. Напротив, в свои тридцать два года Снайфридур оставалась стройной и золотоволосой, как девушка, с горячей кровью и гибким станом.

— Но почему же, сестра, почему? — вдруг спросила Йорун.

— О чем ты?

— Ах, я не знаю, дорогая сестра. Но на твоем месте я возблагодарила бы создателя за то, что Магнус из Брайдратунги довел тебя до нищенской сумы и ты можешь со спокойной душой и чистой совестью идти своим путем.

— Куда, собственно?

— Все равно куда. Наша матушка…

— Знаю, ты хочешь сказать мне, что она заколет упитанного тельца. Благодарю покорно. Нет, уж поезжай ты домой, к своей матушке, Йорун, когда епископ продаст за твоей спиной Скаульхольт.

— Прости, сестра, если я говорила с тобой не так, как следовало. Я знаю, ты больше меня походишь на женщин нашего рода. Но именно поэтому, Снайфридур, именно поэтому все это так грустно, так бесконечно, до слез печально.

— О чем ты?

— Мне казалось, тебе не нужно пояснять то, о чем давно уже идут толки по всей стране. Ты хорошо знаешь, что наша матушка, эта гордая женщина, теперь не так здорова, как прежде.

— Ах, вот что! Ну, она еще переживет всех своих сверстников, — сказала Снайфридур. — Епископство Скаульхольт служит ей утешением, если даже от нищей Брайдратунги у нее иногда и разыгрывается подагра.

— Я знаю, дорогая сестра, что господь ниспосылает утешение в любом горе и того, кого постигает несчастье, он наделяет сильной душой. Но все же будем остерегаться, дабы очерствелая душа не осталась глухой к благодати господней, а смирение не уступило место презрению к всевышнему, к людям и даже к собственным родителям.

— На всем свете, дорогая сестра, ты не сыщешь такой счастливицы, как я. Сомневаюсь, чтобы в Исландии нашлось много женщин счастливее меня, и меньше всего я хотела бы поменяться местами с тобой.

— Ты не в себе, дорогая сестра… Давай лучше оставим этот разговор.

— В прошлом году, в день благовещения, вдова из Лекура седьмой раз разрешилась от бремени. Это был ее третий внебрачный ребенок. Через несколько дней ее будут судить на альтинге и утопят в Эхсарау. Прошлым летом ее дети еще кормились кониной и супом из трав. Этой весной, в одно дождливое воскресенье, трое из них очутились со своей дряхлой бабкой во дворе Брайдратунги. Изнуренные и опухшие от голода, стояли они и глазели на меня, когда я появилась в окне. Остальные уже умерли. Я счастливая женщина, дорогая сестра.

— Да, милая Снайфридур, неисповедимы пути господни, — ответила супруга епископа. — Надо думать, наш народ вел в прошлом легкую жизнь, и вот теперь он расплачивается за это. Мы часто слышим об этом от наших духовных пастырей… да снидет на них благословение божие. И нельзя винить бога, если человек, родившийся по его неизреченной милости в хорошей семье, сам себя губит.

— Этой весной — у нас, в Исландии, все беды случаются весной — на зеленом лугу, неподалеку от Хвитау, нашли двух девчушек, лежавших на подушке, набитой козьей шерстью. Дом их был разрушен, наследство поделено, и эта подушка из козьей шерсти была единственным достоянием близнецов. Они положили головки на подушку и так умерли. Их исклевали стервятники. Никто не позаботился об их останках. Я приказала их похоронить. Ведь они могли быть моими дочерьми. Нет, сестрица, я очень счастливая женщина.

— Зачем ты терзаешь себя такими мрачными историями, милая сестра, — сказала Йорун, лицо которой, несмотря на все ее благодушие, выражало некоторое нетерпение.

— В мае, перед самым церковным праздником, народ в Краукуре решил повесить овцекрада. Его судили уже не раз и даже отрубили ему руку, но от этого он не исправился и только стал воровать еще больше овец, чем прежде. После казни люди из верхнего Тунгура привязали его поперек седла и, проезжая мимо его хижины, швырнули труп в дверь, к жене и детям… Нет, милая сестра, если есть в Исландии счастливая женщина, то это я. Ибо я тку ковры с изображениями героев минувших времен, вышиваю покровы на алтари и облачения для пастырей и коплю серебро у себя в ларе. К тому же господь сделал меня бесплодной, а это, пожалуй, величайшее счастье, какое только может выпасть на долю исландской женщины.

— Не будем спорить, сестра. Думаю все же, что творец вложил в душу каждой женщины желание родить здорового сына. Сколько радостей было у меня, когда мои сыновья были еще маленькими. И если женщина остается в браке бесплодной, то это не ее вина, а божья воля. Но если женщина знатного рода сравнивает свою жизнь с жизнью бродяг, она грешит перед господом. Должно быть, ты сильно изменилась, если довольствуешься такой жалкой долей.