Цена на овцу поднялась до пятидесяти крон, и столичные газеты захлебывались от восторга, восхваляя превосходство крестьянской культуры в прошлом и настоящем; особенно превозносились заслуги крестьян. Бьяртур получил деньги в кассе, а затем лес, стекло, шифер, рабочих, и осенью новый дом стоял уже под крышей. Но когда строили чердак, оказалось, что подвал дает трещины, и десятник заявил, что трещины, надо полагать, появились от землетрясения. Бьяртур возразил, что этим летом не было никаких землетрясений.

— Было землетрясение в Корее, — сказал десятник, — а вообще-то трещины пустячные, их легко заделать.

Несмотря на эти трещины, дом навевал на своего владельца волшебные видения. Бьяртур часто поглядывал на него и что-то шептал про себя.

После осеннего похода в горы за овцами отец и сын отправились во Фьорд на двух лошадях: надо было закупить для дома множество всяких мелочей. Бьяртур всю дорогу молчал, но когда они добрались до восточной стороны пустоши, спросил Гвендура:

— Ты говорил весной, что мои стихи Ауста назвала плохой стряпней, виршами?

— Да, она сказала что-то в этом роде, — ответил Гвендур.

— И что ее друзья предпочитают современную поэзию?

— Да, — сказал Гвендур, — она обручена с одним современным поэтом.

— Ну, писать так, как пишут эти современные поэты, нетрудно, — сказал Бьяртур. — Это похоже на понос. Нет даже внутренней рифмы, одни концевые.

Но Гвендур не умел сочинять стихов и ничего на это не ответил.

Помолчав немного, отец промолвил:

— На случай, если ты опять встретишь в городе Аусту Соуллилью, я прочту тебе современные стихи — три строфы; пусть не говорит, что мне не справиться с такой пустяковиной.

— Если только я их заучу, — ответил Гвендур.

— Никому не говори, парень, что ты неспособен тут же выучить три строфы. — Бьяртур пробормотал что-то про себя и сказал: — Это три строфы о войне:

— А не лучше ли тебе самому пойти к ней? — спросил Гвендур.

— Мне? — удивился отец. — Нет. Я не хочу знаться с такими людьми.

— Какими людьми?

— Которые обманули мое доверие. Тот, кто обманул мое доверие, может прийти ко мне и повиниться. Мне не в чем просить прощения. К тому же, — прибавил он, — я ей не родня.

— Все равно, надо бы тебе пойти к ней, — сказал юноша. — Я уверен, что ей приходится туго. И ведь ты выгнал ее из дому, когда она была беременна.

— Тебя не касается, кого я выгнал. Благодари судьбу, что я не выгнал тебя, но я это сделаю, если ты будешь мне дерзить.

— Я уверен, что Соула будет очень рада, если ты навестишь ее.

Бьяртур резко рванул поводья и ответил:

— Нет, живой я никогда не пойду к ней. — Помолчав, он прибавил, глядя поверх плеча сына: — Но если я умру, передай ей привет и скажи, что она может похоронить меня как полагается.

Ауста Соуллилья недавно перебралась в дом своего жениха в Сандейре. Это был маленький домик. Скорее даже не дом, а землянка, покрытая листом гофрированного железа, — нечто вроде тех хижин, в которых живут негры Центральной Африки. На окошке стояли два заржавевших жестяных горшка с землей, из одного тянулся какой-то цветочный стебелек, он боролся за жизнь. В комнате стояли две кровати, одна для Аусты и ее жениха, а напротив — для матери жениха, ей-то и принадлежала хижина. Жених был безработным. Ауста Соуллилья встретила брата без неприязни, однако ее левый глаз значительно преобладал над правым. Она была бледна, какое-то отчуждение чувствовалось в ней; испорченный зуб был вырван, вместо него зияла дыра. Она вообще немного говорила с братом, не вспоминала и о его несостоявшейся поездке в Америку, — видно, не находила ничего странного в том, что он отказался от поездки; она не верила в Америку. Гвендур сразу же понял, что она беременна. Он смотрел на длинные кисти рук, в которых чувствовалась большая жизненная сила, на ее слишком худые плечи; она кашляла сухим кашлем.

— Ты простудилась? — спросил Гвендур.

Ауста ответила отрицательно, но сказала, что всегда кашляет, а по утрам с кровью. Тогда он спросил ее, когда она собирается выйти замуж, но она говорила о предстоящей свадьбе совсем уже не так гордо, как весной, когда сообщила сыну Бьяртура, что помолвлена с современным поэтом.

— А разве кому-нибудь из вас интересно, как я живу? — спросила она.

— Отец велел мне сегодня утром выучить три строфы, — сказал Гвендур. — В них говорится о войне, это современные стихи. Прочесть тебе?

— Нет, — сказала она, — мне не интересно.

— Я думаю, что мне все же следует их прочесть, — сказал он и прочел ей все три строфы.

Она слушала, и глаза ее потеплели, черты лица стали мягче — казалось, она вот-вот разразится слезами, а может быть вспылит. Но она ничего не сказала, затаила в себе то, что было на сердце, и отвернулась.

— Новый дом уже стоит под крышей, — заметил Гвендур. — Осенью переберемся.

— Вот как? — сказала она. — А мне какое дело?

— Очень может быть, что у отца свои планы насчет дома. Я уверен, что он даст тебе большую комнату, если ты придешь.

— Я? — ответила она и гордо вскинула голову. — Я обручена с молодым талантливым юношей, который любит меня.

— И все-таки тебе следовало бы прийти, — сказал Гвендур.

— Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь оставлю человека, который меня любит?

Тут уж старуха, стоявшая у печи, не могла не вмешаться в разговор:

— В таком случае ты могла бы быть подобрее с ним, беднягой, а то, когда он дома, ему от тебя житья нет.

— Неправда, — сказала, вспыхнув, Ауста Соуллилья и повернулась к старухе. — Я люблю его. Да, люблю больше всего на свете. И ты не имеешь права говорить чужим людям, что я не добра к нему. Я к нему добрее, чем он того заслуживает; разве я не ношу его ребенка? И если этот Бьяртур из Летней обители приползет сюда на четвереньках и попросит прощенья за все зло, которое он причинил мне с той минуты, как я родилась, то я все равно не захочу и слышать о его доме, мне и в голову не придет хотя бы один шаг сделать к нему. Передай ему: живая я никогда не приду к Бьяртуру в Летнюю обитель, но труп мой он может похоронить.

От нового дома устаешь еще до того, как он построен. Странно, что человеку надо жить в доме, вместо того чтобы довольствоваться обителью своей мечты. Что нового можно сказать о будущем жилище Бьяртура? О нем уже и так много сказано. В Корее, как мы говорили, произошло землетрясение, но дом все-таки достроили. По явились окна и стекла в окнах, крыша и труба на крыше, плита с тремя конфорками в кухне, приобретенная по сходной цене. В заключение сделали высокое крыльцо с пятью ступеньками. Принялись за постройку сеней, потому что в доме, конечно, должны быть сени. В новый дом решили перебраться осенью. Самая большая комната в нем была выложена филенкой. Одни предлагали покрасить ее, другие — наклеить кое-где картинки из иностранных газет, как это делается в городах, но Бьяртур не желал никаких украшений — не станет он заводить мусор в доме. Ранней осенью начались бури, задул штормовой ветер с востока, пошел снег, и тогда оказалось, что в доме ветер дует почти с такой же силой, как и снаружи. Отчего бы это? Оттого, что забыли навесить двери, не заказали их заблаговременно. А теперь уже поздно: столяры во Фьорде завалены работой, которую нужно кончить к предстоящей зиме.