Но когда они поели и попили и счастливые минуты стали приближаться к концу, Йоун Мартейнссон, угощавший их, стал часто с подозрением заглядывать под стол, рассматривая обувь своих гостей, но у них обоих она была типично исландской. Он осмотрел также пуговицы на их куртках, но они были не жестяные и не серебряные, а просто костяные. Йоун Мартейнссон попросил женщину принести им какую-либо игру или кости. Однако оба гостя отказались играть с ним в кости. Тогда Йоун Хреггвидссон сказал, что они, во всяком случае, могут померяться силой. Он чувствовал себя настолько трезвым, что, несмотря на свою старость, был в силах побить любого, кого Йоун Мартейнссон подошлет, чтобы снять с него обувь. Толстая женщина с кривыми ногами и плоскими ступнями, с лицом, распухшим от слез, смотрела на мужчин, сидя у очага. Но вскоре она поняла, в чем дело, перестала оплакивать несчастье короля и заявила, что исландцы всегда верны себе, несчастен тот человек, который протянет им палец, ибо они схватят всю руку, несмотря на пожар в городе и разверстые врата ада. Она сказала, что, даже если мир погибнет, их уловкам и хитростям не будет конца. Больше она не даст водить себя за нос, — заявила она, несмотря на то, что Йоун Мартейнссон пытался ущипнуть ее, — и позовет городскую стражу.

Наконец Йоун Мартейнссон нашел, что пришла пора открыть мешок и предложить его содержимое в качестве оплаты или залога за угощение. Он вынул довольно большую древнюю рукопись на коже и показал ее женщине.

— Что мне с этим делать, — сказала женщина, подозрительно при слабом свете масляной лампы рассматривая связку черных, изношенных и сморщенных кожаных лоскутков, — на них не скипятить ни одного котла. Да еще хорошо, если они не заражены чумой.

Но тут оба Йоуна широко раскрыли глаза. Один узнал исчезнувшую драгоценность своего учителя, другой — кожаные лоскуты своей покойной матери. Это была «Скальда». И оба молча сняли башмаки.

Альтинг присудил Йоуна Хреггвидссона к каторжным работам в Бремерхольме за то, что он когда-то не представил вместе с королевской грамотой вызова в верховный суд. Арнэусу удалось вызволить его из крепости, одновременно он добился того, что дело крестьянина наконец вновь было назначено на пересмотр в верховном суде. В течение зимы, пока крестьянин находился в Копенгагене, да и летом обвинительный акт и показания подсудимого снова пересматривались. Однако самого крестьянина только один-единственный раз вызвали в суд. Он знал назубок все ответы на старые обвинения, поколебать его было невозможно. Кроме того, он сумел прекрасно воспользоваться своим жалким видом. Старый седой крестьянин с согбенной спиной, с глазами, полными слез, дрожа стоял перед чужеземными судьями в далекой стране, сломленный долгими и трудными странствиями, в которые он не раз пускался из-за постигшего его несчастья, из-за того, что он, не совершив никакого преступления, стал яблоком раздора между двумя могущественными сторонами.

Дело шло своим чередом, однако не столько из-за царившего в Дании интереса к судьбе крестьянина из Акранеса, сколько потому, что оно являлось звеном в той борьбе, которая велась между двумя группировками в государстве, по силе почти не уступавшими одна другой. Арнэус выступал по делу Йоуна Хреггвидссона с той неопровержимой логикой и ученой педантичностью, которые всегда составляли силу исландцев в отношении датских судов. В таком деле, где обвинение было составлено очень давно, на основании лишь весьма сомнительных улик, без требуемых законом доказательств вины обвиняемого, Арнэусу было легко отклонить обвинение при помощи философии и логики. Документов по этому делу — старых и новых, говоривших за и против обвиняемого — накопилось так много, что казалось, они являются воплощением зловредной склонности исландцев к разным хитростям и крючкотворству. Казалось, ни одному человеку не удастся найти в этих документах правду и понять, утопил ли вышеуказанный Регвидсен двадцать лет назад своего палача в черной луже, черной ночью, в черной Исландии или нет.

Прошлым летом создалось впечатление, что дело это еще больше раздувается, становясь ареной ожесточенной борьбы между обеими сторонами и превращаясь в такой клубок, который, казалось, распутать невозможно.

Причина заключалась в том, что дочь судьи Эйдалина хотела, чтобы дело Йоуна Хреггвидссона стало доказательством справедливости ее отца как судьи. И высшие власти стремились распутать этот узел. Эти два дела были отделены одно от другого указом короля: верховный суд должен был рассматривать дело крестьянина из Рейна, а суровые приговоры эмиссара покойному Эйдалину и другим представителям власти были переданы на рассмотрение альтинга на Эхсарау. Теперь, когда приближалась весна и жизнь в Копенгагене после пожара начала входить в обычную колею, многим, и в особенности исландцам, трудно было поверить, что верховный суд его величества сможет вынести окончательное решение по делу Йоуна Регвидсена из Скаги, затянувшемуся до бесконечности. За недостатком улик он был оправдан по старому обвинению в убийстве палача Сиверта Снорресена и тем самым был освобожден от тех наказаний, к которым его присудили за это преступление. Ему было заявлено, что он может беспрепятственно вернуться на родину — в страну нашего королевского величества — Исландию.

И вот однажды весной Арнас Арнэус, живший теперь в очень скромной квартире на улице Лаксегаде, пригласил своего дровокола к себе, дал ему новую куртку, штаны, сапоги и надел на седые вихры старика новую шапку. Он сказал, что сегодня они едут в Драгэр.

Первый раз в жизни Йоун Хреггвидссон ехал не на козлах с кучером. Он восседал в коляске рядом с ученым из Гриндавика, а против них сидел их учитель и господин, он угощал их табаком, шутил, но все же был несколько рассеян.

— Я прочту тебе строки из старых рим о Понтусе, которых ты еще никогда не слышал, — сказал он. И произнес:

Когда оба Йоуна выучили стихи, все замолчали. Коляска накренялась то вправо, то влево на размокшей дороге.

Через некоторое время асессор вышел из задумчивости, посмотрел на крестьянина из Рейна, улыбнулся и сказал:

— Йоун Мартейнссон позаботился о «Скальде». И только тебя одного пришлось спасать мне.

— Не должен ли я что-либо сделать, господин? — спросил Йоун Хреггвидссон.

— Вот далер для твоей дочери в Рейне, которая стояла в дверях, когда ты уезжал, — сказал Арнас Арнэус.

— Не понимаю, как это девчонка выпустила собаку, — удивлялся Йоун Хреггвидссон. — Я же ей сказал, чтобы она последила за ней.

— Будем надеяться, что собака нашла дорогу домой, — сказал Арнас Арнэус.

— Если в приходе Саурбайр что-нибудь произойдет, — сказал ученый из Гриндавика, — обнаружатся странные сны, тролли, аульвы, чудовища или какие-либо другие удивительные выродки, передай пастору Торстену привет от меня и попроси его записывать все это и посылать мне, чтобы я смог включить это в мою новую книгу «De mirabilibus Islandiae» — «О чудесах Исландии».

Они прибыли в торговый город Драгэр. Исландский корабль покачивался на рейде и уже поднял паруса.

— Хорошее предзнаменование — начинать свой путь в Исландию из Драгэра, — сказал Арнас Арнэус и протянул Йоуну Хреггвидссону руку на прощанье, когда тот готовился сойти в лодку, чтобы плыть на корабль. — Здесь живут старые друзья исландцев. Бывало, святой Улаф одалживал свой корабль исландцам, когда других кораблей уже не было, в особенности если он считал важным, чтобы наши земляки вовремя прибыли на альтинг. Если святому Улафу будет угодно, чтобы ты успел вернуться домой до тридцатой недели лета, тогда передай привет собравшимся на альтинг у Эхсарау.

— Что мне им сказать?