Для нас достаются из старинного книжного шкафа журналы начала двадцатых годов с рецензиями на спектакль, уже тронутые желтизной, и фото с картин Филонова.

Старый хозяин отодвигает свои труды, чтобы найти нужное нам.

Читает на память когда-то полюбившиеся строки Велимира.

Спектакль играли студенты. Татлин привлек одну молодежь. Всего не хватало в скудном [19]23-м году^[733]. Спектакль создавался трудно. Репетировали в мастерской Татлина, находившейся при Музее живописной культуры на Исаакиевской площади, в бывшем доме поэта Мятлева (Исаакиевская площадь, д. № 8)^[734]. Декорации строились в маленьком театральном зале.

Они были необычны. Тайный шифр пророчества поэта Татлин символизировал обнаженными конструкциями. Огромный треножник. Два прожектора выхватывали из тьмы фрагменты сцены. Знаки «Досок судьбы»^[735] — цветные прямоугольники — на них строки Хлебникова. Они пересекали сцену, падали, как падают годы.

[По рассказам Татлин предвосхитил диагональное построение мизансцен, которыми гордился Мейерхольд]^[736].

Татлин играл поэта Зангези — одинокого и отверженного. Читал поэму с высоты треножника. Одинокий человек на сцене, такой же одинокий, каким когда-то был на сцене Маяковский.

Студенты — участники спектакля, были враждебной толпой — настороженной, но враждебной. Не было грима и театральных костюмов, выступали в своих обычных.

Спектакль был сыгран в лекционном зале Музея живописной культуры. Молодежь бурно приветствовала его, но в основном зал остался холоден.

Мозаика прошлого.

Рассыпает седой ученый мозаику воспоминаний.

По пустынным улицам безлюдного Петрограда провожал он после спектакля художника Филонова.

Художник делился с ним, тогда еще юным студентом-археологом, своей памятью о Германской войне, о сырых блиндажах и холоде долгих военных дней.

Вспоминался Хлебников, еще такой недавний. Тяжело пережил Хлебников свой разрыв с Владимиром Маяковским^[737].

Всплывает из далекого прошлого, и как будто вчерашнего, вопрос, заданный мастеру: «Вы экспрессионист? Вас считают экспрессионистом?»

Филонов твердо и убежденно ответил:

«Я реалист».

Смысл ответа понятен. Он понятнее теперь, через столько прошумевших лет, человеку, много пережившему, искалеченному Второй мировой войной.

Реалист тот, кто — не отводит глаз.

Реалист тот, кто враждебному, опасному миру противостоит напряжением творческой воли. Еще до Первой мировой войны осознал Мастер эту трагическую реальность. И воплотил ее в своей аналитической живописи.

Мы уходим из прошлого.

Мы благодарны ученому за драгоценные крупицы былого, за Петербургское гостеприимство. Мы уносим тщательно завернутые комплекты старых журналов.

Трудно искать былое. Между вехами жизни, нам известными, проходили годы и годы — неизученные, неведомые. Документы пока молчат. Статьи разбросаны по журналам.

А те, кто помнят, — уходят один за другим.

В журнале «Вопросы искусства» за 1922 год, номера 18, 20 и 22^[738] статьи Пунина. Пунин — сам человек тяжелой судьбы и горького конца, а в те далекие годы он был видным искусствоведом, теоретиком левых течений. В поэме «Зангези» Пунин видит рассказ о драме истории, о тайных ее путях. Он пишет.

«Поэму Хлебникова нельзя понять прежде, чем не поймешь ее безумия».

Время Татлина и Хлебникова где-то еще впереди. И когда оно придет, не раз вспомнят об этих двух вечерах, иссушая мозг воспоминаниями того, что было.

«„Зангези“ не опыт стихосложения, не лаборатория речевых новообразований, не реалистическое построение о законах рока — это одна из самых синтетических бессюжетных мистерий нашего времени, какой-то громадный над нашим столетием нависший платок, ткань. Хлебников — ткач. Смерть, война, революция, крушение западноевропейской науки, язык — материалы его станка. Никак нельзя иначе воспринимать его поэзию; нельзя и спрашивать, верны ли, научно ли обоснованы его законы времени, его теория корней. <…> [Да если бы даже они были глупо неверны] <…> то и тогда бы оставалось незыблемым их поэтическое значение» ^[740].

Одинок и непонятен поэт, искавший диалектику исторических судеб. «Зангези» стала предсмертной поэмой, последним творением.

Чем дорог для нас, сегодняшних, Велимир Хлебников?

Он поэт для поэтов, как его часто называют, — учитель поэтов. Он поэт-пророк, поэт-провидец.

Хлебников любил изречения тысячелетней давности, слова китайского поэта-философа эпохи Сун^[741]. «Для того чтобы преуспеть в поэзии, — надо менее всего заниматься собственно поэзией».

В «струнах времени» возрождается Хлебниковым древняя идея пифагорейцев о сопряженности исторических судеб с мистикой числа.

Три столетия и семнадцать лет между началом взлета и началом спада исторических волн^[742].

Святая отрешенность и беззащитность поднимают Хлебникова над повседневностью.

Будут иные времена и иные свершения, но поэта, чей образ стал символом вечного стремления человека к неведомому, быть может невыразимому словом, такого поэта не будет более никогда.

Хлебников не пережил ни своей эпохи, ни своей славы.

И когда он нашел свою смерть — легенда нашла его.

Его судьба — судьба поколений.

К поэме «Зангези» предпослано предисловие, которое говорит о понимании поэтом диалектики творческого процесса, осознании им своего творческого замысла. Оно во многом близко представлениям Филонова о законах творчества.

Цитирую строки предисловия:

«Повесть строится из слов как строительной единицы здания. Единицей служит малый камень равновеликих слов. Сверхповесть, или заповесть, складывается из самостоятельных отрывков, каждый со своим особым богом, особой верой и особым уставом. На московский вопрос: „Како веруеши?“ — каждый отвечает независимо от соседа. Им предоставлена свобода вероисповеданий. Строевая единица, камень сверхповести, — повесть первого порядка. Она похожа на изваяние из разноцветных глыб разной породы, тело — белого камня, плащ и одежда — голубого, глаза — черного. Она вытесана из разноцветных глыб слова разного строения. <…> Рассказ есть зодчество из слов. Зодчество из рассказов — есть сверхповесть»^[743].

Вопрос о различии мировоззрений и мировосприятия Филонова и Хлебникова, быть может, важнейший вопрос любого исследования.

Можно думать, что влияние Филонова на Хлебникова было очень сильным. Оба понимали творчество как скрытую и многоплановую диалектику жизни.

«Преддверием будущей науки» назвал поэт беседы, которые они вели в юности, в период краткой юношеской дружбы. <…>