Александр слышал лишь собственные шаги, эхо которых отдавалось по улицам, освещенным лунным сиянием. Затем раздался шум приближающейся машины, орущей на всю округу гангстерским рэпом. Александр оглянулся на старенький «бумер». Четверо белых, коротко стриженные, накачанные. В багажнике — спортивные снаряды. Машина остановилась рядом с ним.

Александр подобрался и, надеясь казаться дружелюбным, поздоровался:

— Добрый вечер, ребята.

Водитель машины прогнусавил пассажиру на переднем сиденье:

— Окажи услугу, Роббо, достань из багажника ящик с инструментами, а?

Александру эти слова не понравились. Для защиты он располагал только армейским швейцарским ножом, но ко времени, когда отыщется подходящее лезвие…

— Что ж, засим желаю вам спокойной ночи, — сказал он. От страха его уличный акцент испарился, сменившись идеальным английским Чартерхауса.

Четверка рассмеялась, но невесело. По знаку водителя двое оставшихся пассажиров вслед за ним вылезли из машины.

— Милые косички, — похвалил заводила. — Давно их таскаешь?

— Семнадцать лет, — ответил Александр, прикидывая, сумеет ли убежать от хулиганов. Колени уже начали трястись.

— Небось враз полегчает, если их обрезать, а? Отхватить эти мерзкие грязные патлы.

Внезапно трое парней сбили Александра с ног, сноровисто, словно уже делали это не раз. Один сел ему на грудь, двое других держали ноги.

Александр заставил себя расслабиться: он по опыту знал, что любое сопротивление чревато.

Он вошел в дом Евы, открыв дверь ключом, который она ему сама и дала. Снял обувь и понес наверх вместе с отрезанными дредами.

Когда он добрался до площадки, Ева спросила:

— Кто там?

Александр тихо приблизился к ее комнате:

— Я.

— Можешь включить свет? — попросила она.

— Нет, я хочу полежать рядом с тобой в темноте. Как раньше.

Ева смотрела в окно.

— Человек на луне что-то сделал со своим лицом.

— Ботокс, — предположил Александр.

Ева засмеялась, но Александр не поддался веселью.

Ева повернулась к нему и увидела, что дредов больше нет.

— Зачем ты подстригся?

— Это не я.

Ева обняла его.

Александр, одеревеневший от ярости, спросил:

— Что является самым важным человеческим качеством, которое на пользу всем людям? Даже ублюдкам, отчекрыжившим мне волосы?

Ева долго думала, гладя Александра по голове, и наконец сказала:

— Доброта. Или это слишком просто?

— Нет, пусть будет просто доброта, я за.

Незадолго до рассвета он позволил Еве подровнять ему волосы. Когда она закончила, Александр вздохнул:

— Теперь я знаю, как чувствовал себя Самсон. Я уже не такой, как прежде, Ева. — На миг он задумался о том, что для него важно, а затем добавил: — Все мы — дураки, гении, попрошайки, отличники… Всем нам нужно любить и чтобы любили нас. А когда любовь взаимна — аллилуйя! Если человеку удается прожить жизнь, избежав унижения, он благословенен. Я так не смог — меня унизили те, кого я даже не знаю. В дредах заключался весь я. С ними я мог противостоять чему угодно. Они являлись визуальным символом моей гордости за нашу историю. И, знаешь, когда дети были маленькими, они часто качались на моих дредах. Мыть и переплетать их я разрешал только жене, но мог бы позволить и тебе. Думая о старости, я всегда представлял себя с белыми дредами, длинными белыми дредами. На пляже в Тобаго. Закат, словно на картинке в туристическом буклете. Ты в отеле, смываешь с волос песок и конфетти. Ева, пожалуйста, вставай с постели, ты нужна мне.

Из всех его соблазнительных слов — Тобаго, пляж, закат, конфетти — Ева уловила лишь одно, прозвучавшее для нее диссонансом. «Нужна».

— Глупо во мне нуждаться, Алекс, — сказала она. — Я подведу тебя, поэтому будет лучше, если я устранюсь из твоей жизни.

Александр рассердился:

— Ради чего ты могла бы вылезти из постели? Ради спасения детей? На похороны матери? А может, ради чертовой сумочки от «Шанель»?

Александр не стал ждать, пока Ева увидит его слезы. Он знал ее отношение к плаксам, поэтому спустился и до рассвета сидел в саду.

Когда он уходил, Руби уже мыла крыльцо дезинфицирующим раствором. Увидев Александра, она радостно воскликнула:

— Новая прическа! Так вам очень, очень идет, Александр.

— Стрижка позднего лета, — тихо ответил он.

Руби смотрела вслед удаляющейся фигуре.

Александр больше не двигался легко и ловко. Со спины он выглядел сутулым мужчиной среднего возраста.

Руби хотела окликнуть приунывшего, сделать ему чашку особенно любимого им крепкого кофе. Но вдруг поняла, что никак не может вспомнить его имени.

Ева смотрела, как небо из грязно-серого становится молочно-голубым. Птицы пели душераздирающе весело и жизнеутверждающе.

«Надо бы мне последовать их примеру», — думала Ева.

Но она по-прежнему злилась на Александра. Он не имеет права в чем-то нуждаться. Именно она нуждается в поддержке, воде и пище. Иногда ей приходилось пить воду из-под крана в санузле. График присмотра за ней сбился, так как провалы в памяти Руби становились все масштабнее.

Но на что Еве жаловаться? Ведь ей достаточно просто встать с кровати.

Ева лежала на спине, глядя на трещину, бегущую по потолку, словно черная река по белой пустыне.

Ева знала каждый миллиметр этой расселины — русло, затоны, причалы. Она стояла за штурвалом лодки, что плыла по реке в поисках мира и радости для своих пассажиров. Ева видела Брайана-младшего, неподвижного, не сводящего глаз с глубокой темной воды за бортом. Рядом с ним стояла Брианна, пытаясь прикурить на ветру сигарету. Александр занял место у руля, обнимая за плечи женщину-штурмана, и там же крутилась Венера, пытаясь нарисовать то, что изобразить невозможно, — скорость и звук, с которым киль рассекает воду. Попутно девочка наблюдала за Томасом, пытавшимся вырвать из рук Евы штурвал.

Ева не знала, куда они держат путь. Трещина исчезала под потолочным плинтусом. Всякий раз на этом месте Еве приходилось разворачивать суденышко и плыть против течения и против ветра. Иногда лодка причаливала, пассажиры высаживались на берег и брели по пустыне, увязая в мягком белом песке.

Но там их ничто не ждало.

На этот раз, вернувшись обратно на палубу, Ева передала рулевое колесо Брианне со словами:

— Пришел твой черед о чем-нибудь позаботиться, Брианна. Доставь-ка нас домой целыми и невредимыми.

Облака плыли по потолку, ветер дул в лица путешественников, Брианна крепко держала штурвал, следуя курсом к дому.

Ровно в восемь утра Ева рывком очнулась от дикого шума. Она села в кровати и на коленях подползла к окну. Сердце билось с такой частотой, что было трудно дышать.

На ветке клена, возле самого ствола, стоял мужчина в спецовке, обтянутый ремнями, в каске и сварочных очках и бензопилой срезал соседний сук. Ева в ужасе смотрела, как часть кроны клонится, отваливается и на веревке спускается на землю. Там другие рабочие ждали, чтобы освободить груз от веревки, откромсать мелкие веточки и скормить их грохочущему измельчителю.

Ева заколотила в стекло:

— Прекратите! Это мое дерево!

Но на улице было так шумно, что ее никто не услышал. Ева приоткрыла створку, получила в лицо порцию крошева из коры и щепок и быстро захлопнула окно. Лицо жгло. Потрогав щеку, Ева увидела на пальцах кровь. Она кричала и жестикулировала, обращаясь к рабочему на дереве, на секунду даже поймала его взгляд, но мужчина тут же повернулся к ней спиной.

Еву потрясло, как быстро расчленили дерево. Вскоре от клена остался только ствол. В душе еще теплилась надежда, что дерево лишь обрезали и весной следующего года оно даст молодую поросль.

Шум прекратился. Инструменты выключили. Ева видела, что сучья исчезли из палисадника, а рабочие пьют чай.