Саша тем временем, порозовев от сердечности, так что любовь к ближнему вытекала из всех оспинок и прыщей на лице, разлив остатки сажаевки по мерным колбам и сунув всем в руки, взволнованно исповедовался на ухо Теслы, дергая его при том за полы пиджака и самому себе стуча в грудь худеньким кулачком. Я-оно не слышало, что он там рассказывал.
Хавров приблизился, вальсируя, стиснув метлу в объятиях; колбу он опорожнил в один глоток, теперь слизывал тунгетит с губ.
— И что, Венедикт Филиппович, чего доброго принесли вам кладбищенские забавы?
— А что, Арский вам не рассказывал?
— Рассказывал, рассказывал. — Эдмунд Геронтьевич положил подбородок на палке метлы, подмигнул. — Дорогу разыскиваете за Отцом Морозом, а? — Кончиком языка он подцепил последнюю черную пластинку. — Тунгетита наелся да и под землю вмерз, так?
Шотландский виски обжег гортань, откашлялось.
— Наелся, напился, натьмечился.
— И что? Теперь, — Хавров замахал руками в каком-то пародийном подобии кроля, не поднимая подбородка от метлы, — теперь плавает себе под землей, гы-гы.
— В том-то вся и боль, дорогой мой сударь, потому что живой человек, понятное дело, по Дорогам Мамонтов ходить не может.
— О! Не может?
— А как? Человек — он ведь тебе не червяк дождевой.
— Ясно.
— Но вот это как раз вас утешит. — Ударило пинком в метлу, Хавров полетел вперед, поддержало его за плечо. — Как он путешествует по Дорогам Мамонтов, раз не живой человек? А вот так: умирает и воскресает.
Развеселившийся федоровец хлопнул себя руками по бедрам.
— Умирает и воскресает!
— Слышишь? — ЛубуМММ!!! — Вот, что протекает по Дорогам. — Я-оно поставило стакан посредине засыпанного песком и крупой черного зеркала. — Восстанавливает перемешанное, слаживает разбитое, освежает сгнившее, склеивает разорванное, мертвое оживляет. — Вновь склонилось к Хаврову, тот слушал теперь с раскрытым ртом; схватило его за щеки, пощелкало по выпуклому лобику. — Но он не перемерзает по Дорогам плотным телом, дышащим в своей замороженности. Нет, нет! Он плывет, как гелий — перетекает — напирает, словно мерзлота — волоконце, косточка, комок крови, ниточка кожи — а когда волна уходит, складывается назад в целое, словно пегнаров голем. — Я-оно рассмеялось. — Под землей, на земле. Мой отец! — Теперь я-оно смеялось все громче. — На волне тьмечи, при температуре ниже абсолютного нуля — жив ли он или не жив… Еще больше существует! В сотню раз сильнее! Существует, несмотря ни на что!
— И тот мартыновец, — подсказал пьяно возбужденный Хавров, — тот…
— Копыткин.
— Ну да, Копыткин!
— Вы его помните? Что это был за человек?
— Иван Тихонович Копыткин, хам невыносимый, грубиян и дикарь.
— Но что его от других добровольцев отличало? Арский ведь вам рассказывал, перекопали все их могилы — один Копыткин сошел в мерзлоту.
— Ой, не так уж хорошо я всех их и знал. Что его отличало? — еще больший хам и неотесанный болван.
Я-оно отпустило Хаврова.
— Скорее уж крысы мне расскажут, — буркнуло про себя.
Тот выпрямился, поднял указательный палец.
— Крысы — оно животные умные!
— И чего же такого вам скажут крысы? — спросил Тесла, с заядлой педантичностью выравнивая манжеты и перчатки.
— Почему одни замерзают раньше других, — поспешил с объяснениями Саша, и по причине отсутствия стула свалился на столе рядом с Машиной Луча Смерти.
Бросило стаканом в стену. Тот отбился, словно от резины, и целехоньким вернулся прямо в ладонь.
— Бог создал людей неравными! — воскликнуло я-оно. — Одни состояния пропивают, другие утюги, словно магнитом, на груди удерживают! Господин доктор измерит структурную постоянную души! Кто больше тьмечи выдержит, в себе поместит, кто существует более остальных!
— Крыса-Геркулес! — прошептал Саша. — Мышь единоправды!
— Кгмм, мгммм, хркхмм, — долгое время подкашливал Тесла, наконец выпил водки, и речь к нему вернулась. — Вы говорите, топ ami, будто бы для этого нет никакого физического, химического, биологического рецепта, потому что, помимо всего, необходимо замерзнуть — душой?
— Характером.
Господин Хавров наморщился, словно в страшном умственном усилии, и мозг при этом сделался настолько тяжелым и потянул в сторону, что вице-директору вновь пришлось опереться на метле, наполовину сложившись, будто перочинный ножик.
— Так вы хотите человеческий характер, описанный цифрами, еще и в физические уравнения поместить! — выдавил он из себя наконец.
— И что в этом странного?
— Да как же! Физика, математика, естественные науки, занимающиеся измеряемыми величинами — они ведь человеком не занимаются. Самое большее, его телом, но никак не человеком! Нет, нет, нет! Относительно человека у вас есть литература, поэзия, психология, философия и религия; относительно человека имеются слова, а не числа!
— И что же это за новейшая догматика! Причем, из чьих уст — сторонника Федорова!
— Догматика? Ах, да вы, — тут он начал плевать из-за своей метлы слогами, — да вы детерминист, ламетрист[356], часовщик души!
— Аи contraire[357]. Действительно ли все о мире, помимо человека, можно рассказать с помощью простой ньютоновско-часовщиковской механики? Если уважаемый господин директор читал что-нибудь о работах Планка, Эйнштейна и Гросса[358], тогда он знает — что нет. Тем не менее, это не исключает море… моке… мокле… молекулярной физики из сфер чисел, равно как и не исключает ее из сферы поэзии и литературы. Но почему нельзя и человеческую душу трактовать в том же ключе? А? Вот увидите, когда-нибудь еще появятся математики души, наряду с электричеством мозга и воздействиями, для нас пока что неизмеримыми, описывающие характер человека в систематике, достойной Менделеева. -Я-оно передохнуло. — А может, и не увидите. Если еще доживем. — Подлило себе виски. — Или, если мы будем воскрешены.
Доктор Тесла бил едва слышимые, хлопчатобумажные аплодисменты.
— Well said, Benedictus[359].
— Временами, — призналось ему над тунгетитовым зеркалом, — иногда мне кажется, будто я могу высказать то, чего высказать невозможно. — С печальной серьезностью покачало головой. — И тогда говорю наибольшие глупости. О, и какие глупости! Шедевры дурачества! Образцы кретинизма! Абсолютнейшую чушь, гениальнейшую дурь!
ЛубуМММ!
Тремя бутылками позднее Степан, заползя под опутанные кабелями стеллажи, перекусил какие-то провода, и его так шарахнуло током и теслектричеством, что от его обледеневшего носка летели бело-черные искры, когда вытягивало его из-под железяк. Едва вытащило пожилого охранника, туда заполз полуголый директор Хавров, гонясь за мышью, которой он не успел исповедаться в своей директорской жизни; весь в соплях, он звал ее басом — та, перепуганная, убегала. Грызуны разбежались по всей лаборатории, под столы, на столы, в аппаратуру. Саша поначалу гонялся за ними, теперь же залез на стальной шкаф и оттуда метал по комнате гайками и мотками проводов, едва кто-то из зверушек показывал нос или хвост; Павлич то попадал, то нет, в зависимости от ударов Молота. Спокойнее всего упился доктор Тесла, который попросту заснул, плюхнувшись лицом в тунгетитовое зеркало, так что к нему приклеились темные и светлые крошки, одни на правую щеку, другие — на левую, что и могло что-то означать, но и не должно было. Тьметистое дыхание исходило из его полуоткрытых губ, туманя поверхность.
Вытащив Степана, я-оно тоже рвануло пучок проводов, после чего, усевшись поудобнее на полу, подвесив на шее тьмечеметрическую трость, взялось за свежую бутыль ханшина, закусывая то электрическим, то теслектрическим током из голых проводов. Молот бил сквозь виски, навылет. Попеременно закрывало глаза, захватывая образы, выжигаемые вместе с очередными глотками: черные, белые, черные, белые. Водка с тьмечью на вкус была получше; от обычного тока зубы покрывались лимонным сахаром. Бах, болт отскочил и ударил в пятку. Сложило ладони. Кустики угольно-черного инея порастали пальцы, доходя до бледно-розовых ногтей. Сжимало и разжимало кулаки, колючие энергии через жилы и нервы въедались в поверхность рук и в сердце, целясь в голову. Шарах! На лету схватило отскочившую гайку и метнуло ее в Павлина. Биолог свалился со шкафа, задавив насмерть мышь и крысу, после чего начал кататься по заваленному всякой дрянью полу, размахивая руками. Спрятало бутылку за спину. — Последняя! — застонал Саша. Поднесло руки к глазам, из-под кожи выступила бледно-розовая мозаика, отпечатки в виде шахматной доски. Прикрыло левый глаз. Саша схватил за руку.
