— Я! — рявкнул и сплюнул кровь, перемешанную с водкой. — Я!

После этого отбросил табуретку, поднял трость. Нашел две оставшиеся свечки, зажег их и поставил на подоконник. Ощупал голову, высматривая открытые раны. Поломанные пальцы сжимал под мышкой, наслаждаясь в молчании чудесной болью.

— Хрррр. Кхрррр!

Я глянул вниз. Распутин перекатился на спину и теперь дергал крест на груди, пяля слепые глаза на потолок.

Я присел над ним и сунул трость под его седую голову; после этого навалился на тьмечеметр и посчитал до двухсот, душа Распутина и, наверняка, раздавливая его гортань. После этого проверил дыхание — тот не дышал.

Я еле поднялся на ноги, ужасно уставший, все во мне болело. Очередные три глотка спиртовой дряни помогли справиться с дрожью и слабостью, обещавшей быструю потерю чувств: водка щипала язык и небо; холод и жар попеременно заливали руки и ноги, голова кружилась. Я согнулся в поясе, опирая ладони о бедра, глубоко дыша. Теперь мне нужно…

Он поднялся на колени, стуча крестом по стене. Я подбежал, с размаху ударил тростью; голова лопнула словно тыква, я ударил опять, и снова, и снова: кровь залила его седые волосы и черное одеяние, теперь он уже лежал неподвижно, разбросав конечности в стороны, голова свернута, мозги сверху. Я же задержался лишь затем, чтобы блевануть: из меня вылетел ужин зимовников, недозрелые ягоды, грибы и заплесневелая просвира, сверху прибавились желудочные кислоты и водка.

Я стащил рваную, грязную рубашку, более-менее чистым куском ткани вытер лицо и разбитые губы. Глядел на лежавшего в тени под стенкой Распутина, и руки постепенно переставали трястись. Не живет, а может и живет. Стояло Лето, я же знал, какова необходимость — то есть, справедливость — то есть, Правда. Я тихо выругался. Он мертв, но, может, живет. Ведь стояло Лето.

Я разбил бутылку и вырезал сердце Распутина у него из груди.

После того я нашел в задней стене доски, на которые во время строительства нам не хватило гвоздей, подковырнул зимназовой палкой одну, вырвал две снизу и протиснулся наружу. Я уже был среди первых таежных деревьев, когда кто-то заглянул в комнату и известил воплем смерть Григория Ефимовича Распутина. Протяжный стон, чуть ли не животный, пронесся над горными лугами, чтобы под конец взорваться наполненным гневом рычанием. Хаос воцарился над детьми Правды.

Той ночью, под Молочным Перевалом, над не существующей могилой Мартына отдало Богу души более четырехсот почитателей Льда: затоптанных, забитых, задушенных, загрызенных. Довольно скоро эту ночь начали называть Ночью Суда Мартына. Якобы, сам Мартын поднялся с Дорог Мамонтов и покарал узурпатора. Самозванец не перехватил власти: правда была не на его стороне.

Стояло Лето — но именно так все и замерзло.

Лифт не работал; меня потащили по кривым, крутым ступеням. Второй ведомый вырывался и дергался в стороны, и, похоже даже предпочел бы броситься, сломя голову, с высоты, лишь бы его не вели живьем пред лицо Первого Министра; он шел словно на казнь.

Я осмотрелся с площадки, когда над нами открывались броневые зимназовые двери. Казаки Семенова уже отбыли; всадники исчезали за руинами противоположных Башен. В кратере посредине (единственное, что осталось от Дырявого Дворца — это громадная Дыра) образовалось ледниковое озеро, дети местных жителей пускали на нем лодочки из бумаги и дощечек. Утренняя синева неба отражалась в воде, отражения были способны ослепить. Я замигал, из-под веки вытекла одинокая слеза.

В коридорах Кривой Башни валялся мусор, обломки конторской мебели, кучи макулатуры. Словно в уличной сточной канаве, все это слоями валялось под стенками нижней стороны помещений. Наклон составлял градусов двадцать, не больше, что совсем не мешало, если идти под гору или под уклон, а вот поперечные перемещения уже были страшно неудобными. Осужденный споткнулся, раз и другой, упал; его начали тащить за воротник и волосы, на что тот громко, жалостливо разнылся, стуча при этом руками и пятками об стены. И оказалось, что кто-то здесь живет или работает — в комнатах с выбитыми окнами, в залах с оборванными потолками — потому что, каждую секунду, кто-то из них выглядывал в коридор, перепугавшись визгливых криков.

— Зейцов!

Меня пихнули на стенку. Я снова позвал. Как же его по имени? По отчеству? Зейцов, придурок старый!

Бывший ачуховский каторжник отступил, застыл на месте, наморщил брови. Под мышкой он тащил скрипичный футляр, на носу держались очки. Он сильно постарел, сгорбился. И сейчас щурил глаза за линзами, безуспешно пытаясь приспособить голос к физиономии.

— Отпусти, хам! — рявкнул я на салдата. — Зейцов, это я, черт подери, не помнишь, как ты меня из Транссиба выбросил?

У того футляр выпал из-под руки и покатился под стену.

— Гаспадин Ерославский…?

— Да ты что, трезвый?

— Гаспадин Ерославский!

— Скажи, пускай он отпустит меня!

— Боже Всемогущий! Вы живы!

— Ну, давай же, давай.

Амбалы со штатовскими, бело-зелеными фуражками на головах наконец-то отпустили меня, я встал на собственных ногах — ненадолго. Зейцов подскочил ко мне со всего размаху, и я снова впечатался в стенку. Ладно, натура такая почтенная, с одинаковым чувством убивает и радуется. Какое-то время я разрешил обнимать себя.

Отступив на шаг, протерев очки, он глянул — улыбка до ушей. По-моему, это впервые я видел его гладко выбритым, что выставило на свет Божий все безобразия его покрытой шрамами, обожженной морозом физиономии.

— Венедикт Филиппович! Да Бог же ты мой! Что же с вами было! Мы все вас тут уже давно похоронили!

— Ну, тут вы достаточно близко были к правде.

— Да как же вы выглядите! — Он всплеснул руками. — Это эти гады вас так? — Он грозно глянул на штатовских.

— Нет, нет. По дороге всякие приключения были. Сейчас мне необходимо встретиться с премьером, над Леной встретил этот вот отряд под флагом Штатов, только, похоже, договориться нам полностью не удалось… Ну да ладно, по крайней мере, добрался. Мне сказали, что он сидит здесь.

— Ногу сломал. Но, позвольте. Умойтесь хотя бы, приоденьтесь! Есть у вас во что переодеться? — Он вновь обернул ставшее грозным лицо к штатовским. — Где вещи господина Ерославского?

Я только рассмеялся.

— Пускай отдадут трость.

Отдали.

— Вот и все мои вещи. Слушайте, Филимон Романович, вы тут сейчас какая-то значительная фигура?

— Ой, да где там! — И тут же он гневно замахал на штатовских, те удалились, волоча второго пленника, который вспомнил, что он смертельно перепуган и наново начал арию просящего вопля; эхо катилось через пустую Башню. — Так, всякие работы для временной власти… — Зейцов поднял футляр и повел меня по мираже-стекольным ступеням на этаж выше. — Ага, видите, как вы мне ту должность сторожа у Круппа устроили…

— Ну?

— Как Оттепель началась, все отсюда бежали, то есть, промышленники, ученые, чиновники и буржуи, и я видел, изо дня в день, из ночи в ночь, как гаснут вокруг Башни — а куда было бежать мне? Остался сторожить, один как перст, во всей Пятой. Потом уже потеплело полностью, и тут уже, одна за другой, стали валиться сами Башни. У меня прямо сердце разрывалось, господин Ерославский, честное слово скажу, смотреть на это не мог. Искал людей у губернатора, просил у Сибирхожето, у городских властей — чтоб как-то организовать, что-то сделать… Но оно уже все размерзлось, с той поры, как растаяло большое соплицово, никакой крепкой власти не было. Ну, мы собрались, с зимовниками, с рабочими холадниц, что остались тут, в Иннокентьевском, без работы, даже пара жандармов и инородцы, и взялись спасать Башни. Нашелся один такой инженер, из тиссеновских, кто-то, разбирающийся в ледовых креплениях… Ой, видели бы вы, как пришлось наработаться на опорах: мы и в глубину, и по поверхности, и бетоном; а тут материала перестало хватать, даже столбов, притащенных с тех Башен, что уже рухнули… Это уже под конец, первые шесть сразу завалились, мы еще подергались на Двенадцатой; а под самый конец осталась Седьмая и Первая — на противоположной стороне.