— Откровенный сладострастник милее Богу…

— Да что вы там понимаете!

Бурятский бубен бил спереди все громче. Это были уже окраины города, за Ланинской; мы шли уже более получаса. Выждав мгновение чистого тумана, свободного от огней и не звенящего колокольчиками упряжи, перебежало на другую сторону крутой улочки. Откуда-то вынырнула табличка: Третья Солдатская.

Пани Леокадия оглянулась.

— Какой-то разбойник за нами бредет, — заметила она тоном рассеянного удивления.

— А! Это мой разбойник.

— Вы коллекционируете всяческих темных типов?

— Разные люди желают мне зла. Зато вот господин Щекельников желает зла всему живущему.

— А вы не думали над тем, чтобы применить стратегии, более здоровые для духа? Возлюби врага своего.

— Мне легче их любить и даже сочувствовать, когда подумаю, кхрр, что с ними господин Щекельников своим ножичком сделает.

— Вот если бы у каждого человека имелся собственный Щекельников. — Она неприятно засмеялась. — Сразу же на земле воцарилось бы Царствие Божье.

— Всему свое время. Пока же что господа Смит и Вессон продают замечательные револьверы.

Леокадия рассмеялась под шалью, выпустив разреженную светень.

— Вы, должно быть, первейшее развлечение во всех салонах!

— Находясь в салонах, я слишком много думаю, кххр, забываю про язык, и все считают меня кретином.

Вот так переговариваясь, вышло на грунтовую дорогу, то есть, на тракт обледеневшей грязи между полями белоцветного снега, сразу же свернувший прямо на восток и наверх, поскольку он вел на вершину Иерусалимского Холма. Узнало — как во сне, словно сквозь сон — и эту дорогу, и этот холм.

Сразу же ускорило, так что пани Леокадии приходилось догонять меня на крутом склоне. Дорогу она не объясняла, и так ведь знало, куда идем. Распознало возвышающиеся над поверхностью тумана соседние холмы, с их зарослями карликовой березы, тоже прикрытые снегом; распознало неровные ряды крестов, католических и православных, склонившихся над подледными могилами, и развалины сгоревшей церкви, и сарай могильщиков сразу же узнало. Мгла здесь стелилась низко над землей, в ней бродило словно сквозь те испарения газов, что лют изверг из себя на станции Старая Зима — белоцветная взвесь становилась мутной от каждого шага. Черное Сияние заливало кладбище серым тьветом; светени от крестов на беленьком снегу были почти невидимыми.

Опустило воротник, чтобы втянуть ледяной воздух прямо в легкие, может, он протрезвит; но нет, не помогло. Шло между могил, топча твердую, хрустящую корку, черное дыхание парило изо рта. Постепенно весь потьвет напитался на мираже-стеклах ядовитыми, резкими красками, непонятно откуда высосанными; ведь не было здесь никакого зимназа, из радуг которого можно было их украсть. Зато на небе было жаркое августовское Солнце, и две звезды холодного огня царили над городом: тунгетитовые купола Собора Христа Спасителя словно глаза архангела мести — и потому-то все кладбищенские кресты обрели цвет Солнца, то есть, горели белым, белее льда жаром. Черное небо дарило тьмечь тропинке.

Пани Леокадия схватила за руку. Остановилось перед небольшим, низеньким огоньком-крестом. Кто-то заботился о могилке, совсем недавно табличку очистили от льда, достаточно было стряхнуть снег.

Пани Гвужджь упала на колени, перекрестилась. В мираже-очках матери текли бело-голубые реки. Отвело глаза. Эта табличка — эти кресты — там сарай, тут яма… Могила, в которой собирались закопать живьем, находилась не дальше пяти аршин отсюда. Сегодня над ней уже было свежее надгробие.

Пани Леокадия не читала молитв — она что-то рассказывала своей доченьке мелодичным голосом, как разговаривают с младенцами. Крест горел так, что было больно глазам. Глянуло рядом со светенью от церковной стены — полуголый человек вышел в тьвет, повернул голову, мигнул единственным глазом, слегка поклонился. Рукой в перчатке прикоснулось к краю шапки. Ерофей слегка усмехнулся и ударил сжатым кулаком в синюю грудь. Стиснуло пальцы в кулак и тоже ударило себя в грудь.

Это было время странных черных сияний, и множества вещей, творимых в тьвете, что больше похожи были на дела, что творишь во сне, во сне этом необходимые.

— К примеру, приказчиком, канцеляристом или же счетоводом в какой-нибудь бухгалтерии.

— Но, пан Бенедикт! Да Господи же Боже! Никто ведь вас не выпрашивает! — Пан Войслав даже за сердце схватился (правда, при этом спутал стороны тела). — Мы же принимаем вас в гостях с огромным удовольствием! Дети вас любят. Сильно! И женщины тоже — им есть с кем разговаривать. Говорят, что вы их замечательно слушаете — разве не так?

— Потому что мало говорю.

— Пан Бенедикт! Если вас тревожат эти несколько сотен…

— Я должен зарабатывать, — повторило с тупым упрямством. — Я должен вернуть долго.

— Да разве я про какие сроки говорю! Или заплатить требую? Нет же!

— Вы слишком даже гостеприимны, слова не могу сказать. Но что? — месяц, два, кто знает, когда меня Шембух отпустит — так что, сидеть нахлебником, словно тетка-старуха на милостях семьи догорать? Не пойду же я требовать должность в Зиме! Вот я и подумал про все эти зимназовые товарищества — чуть ли не каждое второе имя, польское — а вы всех их знаете.

Выпило остаток настоя, отставило чашку. При этом инстинктивно тянуло на ногти: не то, что обкусанные (вовсе нет), но то, что все уже бледно-синие, без единой полоски розового под низом. Это был один из визуальных эффектов низкого потребления тьмечи в среде Края Льда с его высокой концентрацией той же тьмечи. Все время было впечатление, что потьвет с тела и одежды отличается от потьвета лютовчиков: интенсивность искажений света одинаковая, но вектор отличается. Только люди не обращали на это внимания.

— Я даже не говорю про пана Порфирия, это наверняка было бы неудобно, но, взять, к примеру, Горчиньского…?

Пан Войслав махнул, словно отгоняя муху.

— Где же это вы, милсдарь, про деда Горчиньского услышали? Горчиньский давным-давно Круппу все продал за харбинские векселя, шестнадцать за сотню, бедненький. — Он похлопал себя по животу, дернул за бороду и глянул внимательно, словно заново человека осматривая, с явным подозрением мошенничества.

Может, он увидит это, подумало — но не отвернуло глаз, но взглядом на взгляд ответило, вдобавок голову поднимая и губы стягивая. Может, он что узнает, что замерзло, невозможно ведь так просто формы свои изменить.

Но нет — да и откуда пану Белицкому знать таинства черной физики?

Тот выпустил воздух из легких.

— А ведь все прекрасно складывается! — Прихлопнул в ладоши. — Мужчина должен иметь занятие, мужчина обязан чувствовать ценность рук своих. Если сам заработать не способен, то обречен из чужой милости, жить, словно женщина на содержании — тут вы правы! — Схватил за брелок, глянул на циферблат часов-луковицы. — Пошлю Трифона, господин Цвайгрос успеет ответить. Так что, готовьтесь, пан Бенедикт, поедем!

— Сейчас? Я же только вернулся.

— А куда это вы на рассвете в последнее время сбегаете, дорогой мой? В городе где-то завтракаете? Или красавицу какую приболтали, а? Но тогда я бы, скорее, понял, вечерние прогулки, хе-хе. Не вас первого Амур бы тут подстрелил.

Было 13 сентября, святого Иоанна Златоуста, суббота, утро после позднего завтрака в доме семьи Белицких. Ледовые лучи от летнего солнца освещали высокие окна столовой, текучие мираже-стекольные витражи. Лют вморозился назад в Ангару, благодаря чему у всех на Цветистой настроение улучшилось. У Мацуся ночью вылез молочный зуб, за него он получил от отца тяжелый полуимпериал — сейчас он светил им нам в глаза, стоя у окна и пуская золотистые зайчики. При этом он широко открывал ротик, совая язычком под щечкой; только тогда десну елозить переставал, когда в комнату входил кто-нибудь новый — верный слуга Григорий, служанка, няня, Трифон — на что Мацусь направлял в его сторону отполированную монету, щекоча по лицу теплым отражением. — У меня денезька! — объявлял он всем. — Денезька есть!