Вместе с паном Войславом поехало в кофейню Миттеля — один квартал от Главной улицы, третий этаж массивного каменного дома, над вывеской нью-йоркской Германии, вход сбоку. На лестнице разминулись с брюхатым наполовину азиатом, поспешно натягивающим шубу. — Что, сбегаете? — заговорил с ним пан Войслав. — Куда же так спешите? — Тот лишь фыркнул и галопом помчался вниз. — Ужецкий, — пояснил пан Белицкий. — Мать китаянка, но сам православный старовер, большие деньги зарабатывает на кирпичном чае, стоит где-то с полмиллиона. — Поняло тогда, в какое общество входит.

Еще перед тем, как пан Войслав успел сдать шубу гардеробщику, к нему подскочил молодой еврейчик с прилизанными черными волосами, весь накрученный нервной энергией; скорее всего, он заметил Белицкого через стеклянные двери вестибюля.

Подбежал и начал без какого-либо вступления:

— Семь тысяч пудов грязной чартушки, через три дня на ветке в Иннокентьевском Один, оплата авансом сорок процентов, мой человек берет векселя Штурма и Голубева, авизо Брухе и компания, Фишенштайн только что давал мне двадцать шесть с половиной, одну шестую табора Петрицкого, и что вы на это скажете, господин Белицкий?

— Он давал, почему вы не взяли?

— Кто говорит, что не взял? Я что, умом бальной, чтобы не брать, когда дают? Взял! Я вас спрашиваю, что вы скажете, я же знаю, что на Фишенштайна вы зуб имеете.

— Но какой тут гешефт, господин Рыбка?

— Гешефт всегда имеется! — Нервничающий молодой человек потащил Белицкого в сторону, непонятно зачем, так как голос нинасколечки не снизил. — Я могу иметь следующие пять тысяч пудов на будущую субботу, и тогда смогу их продать за двадцать семь, а то и восемь. Но…

— Но к следующей субботе Шульц десять раз может объявить про открытие Холодной Дороги.

— Так вот, я бы вам продал сегодня за двадцать пять, ладно, пускай Бог меня за глупость накажет, двадцать четыре тысячи и семьсот, и тогда можете смеяться Фишенштайну прямо в лицо, и пускай зеленый червяк жрет Фишенштайна!

— Вы мне продаете чужие риски, господин Рыбка. — Белицкий без труда вырвался из объятий, толкнул двери в главный зал. — Я сегодня прикуплю ваши будущенедельные руды, а в понедельник прочитаю в «Вестнике» про открытие кежменской линии, и тогда все будут смеяться мне в лицо.

— Это вы повторите мне через неделю, когда нигде не найдете получистой чартушки ниже тридцати!

— Э, господин Рыбка, клянусь здоровьем, вы Пилсудского оплачиваете!

— Чего? Как это? Кого?

Вошло в зал. Пан Белицкий сразу же потянул к столику под гигантским зеркалом в золоченой раме.

— Где Вальдусь? — спросил он у двух печальных блондинов в мятых костюмах.

— У Цвайгроса. Читал? Это же оскорбление Божье!

— Что там у вас?

Правый блондин стукнул по газетной простыне, разложенной между чаем и закусками.

— Подпишут мир, не подпишут, но военный налог будут удерживать еще не меньше года в связи, цитирую, с необходимостью восстановления военного потенциала Империи.

— Где это у вас? А! Пока что неофициально.

— Иду к Педущику, — понурым голосом объявил левый блондин. — Подам ему свою голову на подносе. Если Победоносцев снова отдаст Дырявый Дворец в исключительное распоряжение Тиссена, я распродаюсь. Чтоб меня лют приморозил — распродаюсь!

— Как же, как же, распродаетесь…! — фыркнул пан Войслав, устроившись на стуле рядом и махнув официанту. — Ежели бы и должны были распродажу устраивать, то сделали бы это во время забастовки шаманов. Это сколько вы на варшавских трамваях вытянули, тысяч пятьдесят? Пан старший[259], самоварчик сюда просим!

— Вы продали зимназо на варшавские рельсы? — вмешалось я-оно. — А там есть у кого контракт на водопровод и канализацию?

— Чего?

— Ведь как оно выглядело в городах, что раньше под Лед пошли? Трубы не меняли?

— Господин Бенедикт Герославский, — завершил формальности Белицкий. — Недавно из Варшавы прибыл. Послушайте, Уржецкий вылетел отсюда как ошпаренный — это по причине того налога?

— Последние отметки из Европы, Гамбург и все остальные биржи, акции «Банкферайн» пошли резко вниз на сорок пять крон с пятидесятые геллерами.

— Покажите-ка!

— Рубль стоит на двести шестнадцать крон с мелочевкой.

— А подумал бы кто — спекулянт великий, все в четырехпроцентных вексельных письмах и правительственных облигациях.

— Сказал господин специалист по спуску состояний в нужник.

Печальные блондины оказались братьями Гавронами, сыновьями Якуба Гаврона из Лодзи, крестьянского сына, обогатившегося на швейных машинах и давшего образование детям в европейских школах; подавившись сливовой косточкой, он покинул этот мир пота и денег в возрасте сорока четырех лет, оставляя близнецам, Яну и Янушу, более трехсот тысяч рублей наличными плюс несколько инвестиций в Лодзи. Инцидент со сливой случился в тысяча девятьсот десятом году. До девятьсот тринадцатого братья сумели растрынькать практически все деньги. Растратив отцовские запасы, они взялись за накопление собственных, а Иркутск эпохи зимназа показался им наиболее подходящим местом для этого. В чем не прогадали. Тем временем, Ян женился и дал жизнь дочкам и сыну — росло новое поколение Гавронов. Быть может, цикл повторится заново.

За чаем с заварными пирожными, за кофе с горячим фруктовым пирогом пан Белицкий занимался здесь, у Виттеля, наполовину серьезными, «кафешечными» делами. На мгновение к столику подсел упомянутый Фишенштайн — импозантная фигура, с гривой седых волос, с совершенно седыми пейсами, в черном халате; еврей опирался на толстенном, словно древко знамени, посохе; на его лице выделялся мертвый левый глаз, который был заменен в глазнице шаром из мираже-стекла и тунгетитовым зрачком — как только он его поворачивал в полуслепом взгляде, краски и светени, проплывающие в нечеловеческом глазище, сразу же менялись. Пан Войслав поднялся, они приветствовали друг друга крайне вежливо, с привычным среди здешних купцов уважением. По-польски, русски и на идиш началась беседа ни о чем, в которой — как я-оно сориентировалось лишь впоследствии, речь шла о том, кто и за какой проект подаст голос на ближайшем совещании Сибирхожето, в частности, кому и какие будут предоставлены концессии на переморозку. Братья Гавроны насторожили уши. Ни Белицкий, ни Финкельштайн не были ни директорами, ни акционерами Сибирхожето, тем не менее, оба обладали каким-то влиянием на голоса совета. Поняло, что именно таким образом делается политика в Иркутске, именно таков глас народа, и таково его влияние на приговоры власти: не посредством гордости и областной политики, но посредством голоса денег.

Когда Белицкий отошел, проводя Финкельштайна к выходу, Гавроны с охотой разъяснили те или иные аспекты, окрашивая пояснения крикливыми жалобами. Сибирхожето могло голосовать за все, что угодно, на практике же — один только Победоносцев решал вопросы, касающиеся прав эксплуатации гнезд лютов Холодного Николаевска, равно как и всей Сибири. Наиболее стойкие и глубокие гнезда находились в так называемом Дырявом Дворце, трансмутационные способности которого оценивались в пять миллионов с лишком пудом в год. Холадницовый концерн Тиссена совместно с обществом Белков-Жильцева получил большую часть контрактов от Военного Министерства России, в том числе, чуть ли не все контракты на зимназо, которое должно было пойти на строительство Тихоокеанского Холодного Флота.

— Одно дело, что налогами душат, — жаловался Ян.

— А налоги именно для того, чтобы честных людей ими и душить, — вторил ему Януш.

— А другое дело, что пока военные приоритеты удержатся, нам к холадницам не протолпиться.

— Снова цены на натуральные ископаемые под самый потолок поднимутся.

— Сороки и геологи-старатели в тайге стрелять будут друг друга.

— Судебные процессы земли заблокируют.

— Разбойников больше станет.

— И воровать будут, воровать.