— Настаящая хазяйка!

— Пан Порфирий перед воскресной службой рассказывал, как вы его уговаривали жениться на мне.

Я-оно подавилось.

— Нет. То есть… Не так. Может, он… — отхлебнуло чаю. — Я же… выеду… или… что там с отцом… не знаю, как там со мной будет. Так что… чтобы поступить честно…

— Это значит, как?

— Прошу прощения, не гневайтесь.

— Да что вы все со своими прощениями…!

— Говоря по правде, мне вообще уже не следовало к вам заходить.

Задумавшись, Елена слизывала с пальцев смородиновое варенье.

— Но… пан Бенек, почему же так? — тихо спросила она.

Я-оно тоже снизило голос.

— Сейчас вы снова спрашиваете меня о вещах, для которых нет слов.

Она со свистом втянула воздух.

— Вы влюбились, в этом нет ничего постыдного. — Она поискала над столом мою руку; через секунду нерешительности стиснуло пальцы на холодной ладони девушки. Большой палец переместился от запястья по линии кости, к меленьким косточкам на пальцах. Здесь пульсировала в ритм ударов сердца панны Елены жилка под кожей. Остановило большой палец на этой жилке. Наивысшая и наиболее сложная форма откровенности тела…

— Я попытаюсь, — шепнуло, поднимая взгляд на собранное лицо девушки, с левым профилем, подсвеченным ледовым сиянием; отблеск ложился на Елену, на столешницу, на самовар, выстреливал отражениями от клинка ножа. Солнечные лучи, отраженные от панорамы белого города, попадали в этот маленький салон, пройдя сквозь калейдоскопический фильтр мираже-стекла; у белизны имелась тысяча живых оттенков, белизна въедалась в ткани, дерево, тело; белизна управляла моментом; белыми были мысли, слова и голос.

— Попытаюсь, попробую. Alors[273]. Влюбилось ли. Если следует сказать правду… Панна Елена, это так же, когда переводишь внутренний язык на межчеловеческий. Откуда ты узнаешь, что влюблен? Потому что есть такое слово среди людей, когда имеются цветы, поцелуи, свидания, страсти, записочки, скрытые взгляды — в предсвадебных признаниях и в романтических ситуациях, в порывах женщины и мужчины и в безумии молодости. Видите? Поведения, да, поведения. Раз кто-то ведет себя так — значит, он влюблен. Но не в другую сторону, не начиная от чувства — ибо, как перевести, как объяснить? А не объяснишь. Получил по роже, повернулся и ушел — трус. Но откуда мы знаем, трус ли? Потому что повел себя, как трус. — Я-оно замигало, ослепленное сиянием. — Влюблен ли кто, когда ведет себя, как влюбленный? Как сравнить душу одного человека с душой другого? Нет такой мерки, нет такого разновеса. Проявляются только движения материи: жесты тела, извлекаемые из уст звуки, прихотливые формы инея. Но, поскольку мы живем в этом с самого детства и другого языка не знаем, то сами себя уговариваем, и откровенно верим, что, раз подобно движение материи, то и движения души такие же самые, точно так же называемые — что это не иней — что эта форма что-то означает, что она существует сама по себе. Трусость. Отвага. Ненависть. Любовь. Боже мой, неужели вы и вправду считаете, будто бы чувства, на которые вы сами способны — это все возможные чувства?!

Елена медленно освободила ладонь, провела пальцами по ножу: по клинку и гладкой рукояти.

— Какие же это еще? — спросила она еле слышно.

Я-оно пало перед ней на колени, сунуло указательный палец в рот и прокусило до мяса, после чего, поцеловав краешек платья, перепачканного красками, сделало на губах девушки теплой кровью тройной знак. Она вздрогнула. Второй рукой схватило девушку за ногу над щиколоткой, замкнуло пальцы, словно железные кандалы. Посчитало до десяти, чувствуя вздымающийся в теле теслектрический ток. Всякий раз, когда девушка открывала рот, чтобы что-то сказать, зажимало пальцы еще сильнее; пока она уже ничего не хотела говорить. Глядело в молчании, не мигая, налагая взгляд на взгляд. И Елена медленно, очень медленно, кивнула головой. Voila! С радостной улыбкой потом колотило кулаком в паркет, пока не лопнула кожа. Тогда снова уселось на стуле, чтобы допить китайский чаек.

Панна Елена сняла с окна тяжеленный том; раскрыла, не глядя. Только остановив ноготь на выбранной вслепую строке, она поднесла книгу к белизне и певуче прочитала:

— Qualsivoglia[274].

Я-оно пробовало слово на языке: будто вода, будто волна, будто пена.

— Qualsivoglia.

В первый же день работы у Круппа в Холодном Николаевске остановилась четверть холадниц, и забастовка зимовников потрясла всей ледовой промышленностью.

Началось с того, что пан Белицкий снова зашелся собственным благородством и не желал слышать ни о каких предложениях возврата денег, которые он должен был, что ни говори, выложить из собственного кармана, оплачивая здоровил-костоломов, нанятых для охраны дома, опять же — господина Щекельникова, и всю ту деятельность, что тянулась уже второй месяц. Нужны ли они вообще на что-нибудь? Разве кто бросает камнями в окна, или нападают на улице сторонники заговорщических теорий Льда? Ведь начнут же люди смеяться, что человек повсюду таскает за собой «защитника», вот какой пугливый чудак.

И вот так, обмениваясь подобными замечаниями, утром в понедельник я-оно спустилось в прихожую на первом этаже, где застало здоровил в компании Щекельникова, придерживающих лежащего на полу какого-то вопящего мужичка, подозрительно легко одетого, из чего сразу же смараковало о его зимовничьей натуре. — К Батюшке Марозу! — вопил тот. — Пока не будет поздно! — орал. — Ах вы, хуи горбатые! Отпустите! — Но охранники лишь обкладывали его по спине да заду кедровыми дрынами. Пан Белицкий придержал ревностных работничков. Оказалось, что перехваченный зимовник пытался прокрасться через каретную, когда вывозили сани. И они уже собирались выкинуть его за ворота, когда заметили отблеск медальона на синей груди, в разрезе рубашонки. Спросили, признает ли он веру Мартына. Тот только сплюнул кровью. Тогда спросили: — Что будет поздно?

Оказывается, история разворачивалась со вчерашней обеденной поры, когда генерал-губернатор Шульц-Зимний вновь неожиданно отказался от приглашения Александра Александровича Победоносцева, более того, отказался от свидания с его Ангелом, а вместо того принял у себя в Цитадели «каких-то четырех американцев». После того события покатились совсем быстро, поскольку еще в воскресенье вечером из канцелярии генерал-губернатора вышла бумага, приказывающая усилить действия против ледовых сект, и морозной ночью с воскресенья на понедельник по Иркутску и Холодному Николаевску разошлись войска с жандармами, арестовывая десятками зимовников и не зимовников, всех подозреваемых в мартыновском вероисповедании. Тут уже сам пан Белицкий явно начал нервничать и начал выспрашивать музыканта; тот что-то пробормотал про холадницы, из которых людей выгребают, и про беспорядки в Иннокентьевском-Два, но было видно, что больше он мало чего знает, и он просто опасается ареста, посему, уже ничего не соображая после панической ночи, стал стучаться в двери дома Сына Мороза. И таких могло быть и больше. Пан Войслав приказал вышибалам закрыть ворота и махнул Чингизу Щекельникову, заявив при том, что и сам отправляется прямиком в Холодный Николаевск. Так что я-оно поехало на Северный Вокзал.

Мармеладница с утра ходила каждые четверть часа, а в шесть часов в рабочие дни шли два двойных состава, чтобы поместить всех рабочих, отправлявшихся в Николаевск на дневную смену. На крытом перроне, где останавливались купейные вагоны, которыми ездили директора и инженеры, а так же вся братия, выше пролетарской, Белицкий встретил нескольких, точно так же, как и он, обеспокоенных знакомых. Я-оно увидело директора Грживачевского в окружении сотрудников; еще до того, как поезд отправился, Сатурнин Грживачевский успел отправить с указаниями трех курьеров. Все господа в шубах и фасонных теплых пальто, под ушастыми шапками и в больших очках поглядывали на длинный открытый перрон, где сотнями и тысячами собирались иркутские рабочие, мужчины и женщины, пяти вероисповеданий, дюжины национальностей, трех рас. Мираже-стекла не давали возможности прочитать взгляды господ. На заснеженной шкале термометра стрелка-змея указывала тридцать восемь градусов Цельсия ниже нуля.