…Так что, как сами видите, — смеялся он, — я наибольший сторонник эмансипации женщин!

Фон Азенхофф прижал к себе Катю и что-то нашептал ей на ушко. Женщина отставила рюмку с араком и сползла с оттоманки на ковер, показывая босые стопы из под карминового платья. Она не застегнула корсета, не подтянула бретелек. Опустившись на четвереньки, она подняла золотой взгляд из серьезных, абсолютно не мигающих, раскрытых словно в каком-то гипнозе глаз — так что было совершенно невозможно собственного взгляда, зацепившегося на ней, оторвать и отвернуться самому. Длинная ее коса упала на плечо, волочась по ковру, когда Катя медленным, кошачьим движением переползала через комнату. Платье ее шелестело, кот урчал.

— Вы не найдете в моем Дворе девушки, которая не умела бы читать и писать, вести на различных языках бесед об искусстве и политике, — продолжал говорить Биттан фон Азенхофф. — Не найдете вы здесь и девушку, совершенно лишенной собственных сумасбродных настроений, не способную выцарапать тебе глаза в момент гнева, а себе — в отчаянии — порезать вен. Если бы не Катя, я бы никогда не справился с этим домом гетер. За то…

Добравшись до кресла, Катя забралась выше, потянула полы кимоно, золотые губы влажно блестели; она провела холодными пальцами вдоль икры, бедра…

Я-оно схватилось, выбежало в коридор, в сени и к двери, под которыми дремал мужик в бараньем тулупчике; опрокинуло мужика, выбежало на крыльцо, и с крыльца на снег и мороз. Ледяной воздух ударил в кожу и влился в легкие словно жаркая жидкость, едкая кислота. Подавившись кашлем, упало на колени.

Снег, девственный, белый снег, зеркальная, искрящаяся гладь — лед, лед, чистейший — собрало горстями верхнюю мерзлоту, втерло в распаленное лицо, в грудь. Ветер сотрясал покрытыми сосульками деревьями, на горизонте Луна бросала рефлексы на туше люта, тени и огни из окон высшего этажа Подворья мигали на инее, там люди развлекались, пили, чужеложствовали, танцевали… Ело снег, пило мороз. Правда или фальшь? Правда или фальшь? Прошлого не существует, все воспоминания… А с четвертой стороны: палец, палец пана Коржиньского!

Почувствовало шубу на плечах — фон Азенхофф закутывал в меха, тянул назад в теплый дом. Я-оно вздрогнуло, на момент вырвалось — но уже не было в состоянии вырваться из его стальных объятий. Лед таял во рту.

— Возьмите себе самую чистую, самую белую, самую невинную, — шептал пруссак, и его дыхание благоухало табаком и араком. — Нет у меня для вас девочки, нет у меня для вас ангела. Зато имеются красивые зверьки, жадные до удовольствий — и все то, что имеется у них за глазами.

Зимназовый лифт, грохоча, едет в адскую темень, что висит в небе над Иркутском.

— Не смотрите на него, — говорит Ангел Победоносцева. — Вы ничего не увидите, но, все равно, не смотрите.

— Так потому он живет в темноте?

— Потому и живет.

Башня Сибирхожето изнутри кажется намного меньшей; не столько низкой, сколько узкой. Этажи, которые мелькают в скрежещущем грохоте — пятьдесят второй, пятьдесят третий, пятьдесят четвертый, где размещаются конторы Товарищества — по площади не превышают и половины Лаборатории Круппа в Часовой Башне. Апартаменты Александра Александровича Победоносцева — это шестьдесят девятый и семидесятый этажи, но над ними еще располагается решетчатая надстройка подъемного крана с вторым венцом мракосветных прожекторов и мачтами Магнитно-Метеорологической Обсерватории (Сибирхожето спонсирует исследования Черного Сияния). Вблизи же башня Сибирхожето при всем при том вызывает впечатление еще более топорной, банально спроектированной, сварганенной с фантазией кузнеца: заклепки величиной с конскую голову, гигантские решетки, профили, прутья и листы, зимназо на зимназе — нет хотя бы четверти той архитектурной легкости и субтильности, которые мы видим в башнях Холодного Николаевска и более новых конструкциях с применением технологий Льда, спроектированных господином Рубецким.

На высоте пятидесятого этажа проехало мимо телескопических установок, подзорные трубы на зимназовых стрелах и консолях, выступающих за пределы башни. Отсюда полицейские геологи прослеживают наземные перемещения лютов, чтобы консультироваться с бурятскими шаманами по поводу официальных ледовых прогнозов, которые затем размещаются в бюллетенях, публикуемых Сибирским Холод-Железопромышленным Товариществом.

А выше пятидесятого этажа сумерки нарастают уже с каждым аршином подъема к небу… Я-оно погружается в тени, вступает в ночь. А в это же самое время в Городе Льда утреннее Солнце извлекает из снежной белизны тысячи солнышек-зайчиков, а текущий по улицам туман — по улицам, словно капиллярным линиям большого пальца, сунутого в Ангару — сочно пропитан радугами.

До шестьдесят шестого этажа я-оно молчит. На шестьдесят седьмом не выдерживает и спрашивает вполголоса:

— Он тоже отделился от тела?

— Нет.

— Ага. А мне казалось, что это по той же причине…

— Нет.

Тьвет попеременно со светенями заливает кабину лифта, невозможно прочитать выражение на гладком лице Ангела.

Лифт въезжает на шестьдесят девятый этаж. Кабина останавливается, двери открываются, господин Зель выходит первым.

Передняя и весь этот этаж, поскольку лишены окон, тонут в фарфоровом блеске светени от глубинного мрака за стенами. Я-оно проходит через небольшую прихожую, где монголоидный слуга в темной ливрее берет шубы и шапки, шарфы и рукавицы (вся личная обслуга председателя Сибирхожето состоит из обрусевших бурятов). Зель ведет к лестнице. Пол из зимназовых плит покрывают звериные шкуры, я-оно ступает неуверенно, западая и спотыкаясь на неровностях.

В узкой комнате без какой-либо мебели два сильноруких бурята в гимнастерках с эмблемой Сибирхожето сдвигают от стены бархатный занавес. Эта стена — по сути своей — представляет одно громадное мираже-стекольное окно, похожее на панорамные окна Часовых Башен. Один из мрак-прожекторов был специально направлен вовнутрь помещения; его тут же заливает черная пена тьвета.

— Идите.

— Куда?

— Идите, идите.

Это их очередное средство предосторожности. Когда я-оно проходит через комнату, на противоположной стене танцует светень идущего силуэта: уродливая мазня негатива темноты, перетекающая на краях в ту или иную сторону. Буряты с пристальным вниманием всматриваются в нее.

— Стой!

Один хватает за правую, другой за левую руку, суют лапы в карманы, за воротник, под пиджак, под жилет, вытаскивают неуклюжий пакет. Обнажив Гроссмейстера, они, ослепнув, отпрыгивают. Ангел Победоносцева кричит, на фоне окна мелькают световые пятна, светени нерегулярно скачут по стенам. Револьвер пылает.

Я-оно задвигает занавес. Возвращается монохроматическая освещенность, Гроссмейстер гаснет.

Зель приглядывается с весьма мрачной миной на лице.

— Так вы нас обманули.

— Забыл. Я всегда с ним хожу. — Я-оно раскладывает руки. — У меня тоже имеются враги, уже только лишь потому, что существую, вы же это прекрасно знаете.

Зель отпихивает Гроссмейстера под ноги готовых прыгнуть бурятов.

— Он желает говорить с вами наедине, но и без оружия вы являетесь для него точно такой же угрозой.

— Для Александра Александровича я никакой угрозы не представляю.

Ангел стискивает бескровные губы, сплетает длинные руки за спиной, склоняет голову.

— Я знаю, кого увидел на балу у губернатора, и знаю, кого вижу сейчас. Но этот револьвер…

— О, Господи, ну забыл, я совершенно не думал, что вы меня станете обыскивать!

— Вот именно. И зачем он сделан из тунгетита?

— Не из тунгетита. Это такой никелевый холод с высокой противотермической проводимостью — чтобы стрелка мороз не убил на месте. Потому что пули — пули из тунгетита.

— Пули. — Ангел оглядывается на бурята, который, взяв двумя пальцами Гроссмейстера за ствол-ящерицу, поднял его к глазам. — Да, это оружие Сына Мороза. — Господин Зель болезненно выпрямляется (как это у него не трескается выгнутый назад позвоночник?), откашливается и на мгновение прикрывает глаза. — Прошу подождать, — бросает он и быстро поднимается в темень семидесятого этажа.