Я-оно остается с двумя бурятами, один из них все еще держит в вытянутой руке Гроссмейстера — словно дохлую змею. На щекастых лицах инородцев не выражается каких-либо эмоций, которые способен прочесть белый человек. Заговорить с ними, объясниться, может быть, подойти, сделать дружественный жест? Математика характера, алгоритмика расы не оставляют каких-либо сомнений: все это напрасно, эта система выстроена на других аксиомах, человека посредством нее не просчитаешь. Я-оно стоит в неподвижности, со столь же пустым выражением на лице. Слышен лишь отдаленный грохот подъемного крана и визг трущихся один о другой элементов металлической конструкции башни.

Ангел спускается с высоты, делает приглашающий жест рукой. Я-оно входит в апартаменты Победоносцева.

Все стены выполнены из мираже-стекла, отовсюду льется резкий тьвет. Аркадия Иполлитовича и заполняющую апартаменты мебель я-оно видит лишь по их обрывочным светеням. Но имеются здесь и такие предметы, ни формы, ни предназначения которых пока что не способно вычислить — вешалки с дюжиной крючков? проволочные стеллажи? вращающиеся клетки?

Несимметричное скрещение потолочных балок делит этаж на неравные четвертушки; Зель отводит занавес и отодвигает его в сторону. Его светень на потолке вытягивает кустоподобные конечности, вспухает коровьей мордой, из которой тут же появляются электрические щупальца.

— Не гляди, — шепчет.

— Этот свет…

— Он.

Александр Александрович Победоносцев, которого собственными глазами не видел никто из жителей Иркутска, председатель совета директоров Сибирхожето и фактический повелитель Города Льда пылает холодным огнем на возвышенной площадке между зеркалами тьмы, заливаемый тьветом от окружающих башню криоугольных прожекторов — очертание негатива этой черноты, гештальт[352] ледового жара — только это и видно от Александра Александровича. Я-оно прикрывает глаза предплечьем и так приближается к площадке.

— Можете надеть очки, — слева и справа разносится металлический голос, я-оно вздрагивает, крутя головой во все стороны, делаясь слепым, когда попадает из столба света в темноту — все бесполезно. Нервно вытаскивает мираже-очки, надевает их на нос. Те растворяют сконцентрированную светень в радугу и мягко переливающиеся калейдоскопические образы, в которых совершенно уже невозможно распознать лиц или же форм внутри силуэтов.

«Зашифровался», думает я-оно, остановившись перед площадкой. Здесь пахнет механической смазкой, а еще — озоном. Это металлический призвук — патефонные трубы, усилители, смонтированные по бокам, из них исходят слова Победоносцева. Кто глядит, человека не увидит — только древо светени; кто слушает, человека не услышит, только затертую пластинку. Остается лишь содержание его слов, а этого крайне мало. Зашифровался, он, первый лютовчик, лучше всего знающий принцип Края Лютов; именно так скрывается он перед математикой характера, чтобы никто не смог его решить. Потому-то, несмотря на многие годы подо Льдом, для всех он остается в буквальном смысле нерешаемым. Не отсюда ли его могущество?

— Венедикт Филиппович Герославский, — звучит отовсюду, и на сей раз я-оно удерживается от того, чтобы разглядываться по сторонам.

— Александр Александрович Победоносцев.

Что-то скрежещет в динамиках: кхррр, тртррр, кррккк — это смех Победоносцева.

— Вы пришли ко мне с револьвером. Ах, ах. Убить меня хотите.

— Зачем? Зачем мне вас убивать?

Кхррр, тртррр, кррккк.

— Повода нет, потому и не убьете.

— У меня нет повода.

— За вашего приятеля, Николая Милютиновича Теслу.

— Выходит, вы и вправду на его жизнь покушаетесь.

— Правда.

— Платите за его голову.

— Правда.

— Желали убить его еще по дороге в Сибирь.

— Правда.

Правда, правда, правда; тьмечь вымораживает все сомнения, кристалл правды разрастается, словно ледовая структура под микроскопом.

— Вы проведали про письмо императора генерал-губернатору и послали словечко леднякам-придворным, они же собственного агента за доктором Теслой направили, ради смерти, ради уничтожения его машин. И у вас есть люди и в Третьем Отделении? Откуда вам стало известно, что первый агент спалился?

— Ах, но ведь на самом деле у вас нет повода, вы сами выдали себя в Аполитее, вы ведь тоже не желаете машинной Оттепели Теслы. Если он вам друг…

— На жизнь и на смерть.

— Тогда спасите его, прогоните прочь.

— Мой отец…

— Ваш отец! — гудит из стальных труб, а железяки на возвышенной площадке грохочут, пищат, трещат. — Забудьте о нем! Расскажите мне о Государств Небытия, о Царствии Льда!

На мгновение я-оно стаскивает очки, растирает основание носа. Глаза режет. Если глянуть в сторону от огня, вытьвечиваемого зеркалами из Победоносцева, через широкое окно у него за спиной я-оно видит замечательную панораму Иркутска, метрополию семицветной белизны с ватными хлопьями кисельных туманов, украшенную морскими звездами лютов, с тысячами лент дымов из труб, с тысячами цехинов мираже-стекольных ламп. Правда, правда — когда он не принимает гостей, а ведь принимает он их крайне редко, отсюда осматривает свой город, днем и ночью, всегда глядящий из мрака, оглядывает город, считает лютов, рассчитывает прибыли, плетет планы с дальним прицелом.

— А что, собственно, вы поняли из Аполитеи? — говорит я-оно вполголоса и на мгновение само поражается этому наглому выпаду. Момент проходит. — Все те, что верят в Историю, замороженную подо Льдом, то ли ледняки, то ли оттепельники, всегда строят на этом вот какую картину: История шла, как ей идти следует, а тут вдруг трахнуло-бабахнуло, заморозило, и теперь подо Льдом мы видим искривление Истории вместо Истории правильной. Одним это нравится, другим нет, но диагноз одинаковый. Замерзло! Но я здесь уже пару месяцев живу, но, по крайней мере, в том Морозу не поддался, что обладаю храбростью делать из этой реальности оригинальные выводы. Лед все замораживает в единоправде, Лед приводит всякую вещь, всяческое явление к ее конечному виду или же к собственному его отрицанию, но по форме идентичному ему, точно так же, как негатив изображения очертаниями своими совпадает с позитивом. Край Лютов — это Край Правды. Следовательно, вместе с ударом мороза в тысячу девятьсот восьмом здесь никакой катастрофы не произошло, равно как и деформации Истории — История подо Льдом именно такова, какой должна быть. Бердяев правильно вычитал из материи движение идеи, только исходил он из ложных предпосылок, видя Бога за каждым историческим фактом, слыша глас небес в обращении эпох. Ибо, это и вправду сложно в голове выставить, трудно оторвать мысль от того, что мы принимали за очевидность — это сложнее всего. Ведь мы с беспамятных времен жили как раз в Истории случая, незавершенности, неуверенности и полуправд. Что бы там себе германские философы не выдумывали, это были всего лишь приближения к правде, грубоватые домыслы и насильное запихивание кривой Истории в геометрические формы. Но только здесь, подо Льдом, можно будет определить ее точными законами, с математической четкостью выводить зависимости эпох и последствия укладов, переводить одну идею из другой. Зима ничего не искривила; Зима лишь проявляет единоправду Истории. Без Льда нет Истории, а без Истории нет Бога и нет человека — ибо за пределами Льда не существует прошлого. Правление He-Государства, которым вы, Александр Александрович, столь заинтересовались, возможно только подо Льдом. А в Лете — в Лете правит человек, то есть — случайность, полуправда-полуложь, миллиард несвершенных возможностей. Особенно здесь, в России, где всегда было холоднее, и где всегда инстинктивно высматривали земного наместника Истории; здесь управляет ночной каприз самодержца, который сам для себя является меркой всяческой Правды.

Трещит, клекочет, стучит скрытый в жару светеней механизм трона-ложа Победоносцева, когда единоначальник Сибирхожето выглядывает со своей платформы над зеркалами; хоть и немного, но выходя из тьмечевого фокуса.