Нужно было перенести лагерь за пределы наибольшего мороза. Я-оно приняло решение ставить избу под лесом, по простейшей методе, в лапу, из неошкуренных стволов, без фундамента, который здесь, в замерзшую до гранитной крепости землю и невозможно было устроить. Впрочем, именно так столетиями на скованной мерзлотой земле и строят, то есть, ставя избы-коробки на ледовых поверхностях, которые, когда приходят времена потеплее, размягчаются в непостоянную массу, а затем избы кривятся, коробятся, после чего целые кварталы деревянных избушек проваливаются под землю. О чем тут же господин Щекельников высказался в тоне мрачного предсказания, ссылаясь на свои частые поездки в Якутск, когда в годы, еще перед Зимой, пострадали многие дома. Только нам изба должна была служить, самое большее, пару месяцев, и никакая оттепель ей угрожать никак не станет. Но пан Щекельников на это хрипел и бурчал, что, скорее, Батюшка Мороз сюда прибудет, чем все успеют нарубить обледеневших деревьев и на таком морозе с работой управиться. И он показал, как топор отбивается от перемороженного ствола: как от зимназа.

Тем не менее, я-оно загнало на работы и японцев с тунгусами — кроме Тигрия, который за целый день ни разу в себя не пришел, а только непрерывно проводил свои шаманские ритуалы под соплицовым, пребывая одной душой на этом, а другой — на том свете.

Шесть здоровых мужиков, в дюжину рук — до заката успели свалить всего лишь две лиственницы и начать толстую пихту. При этом плохой кузен успел спалить себе рукавицы, а Чечеркевич чуть не отрубил себе ступни. Необходимость обжигать стволы перед тем, как их срубить, вызывала больше всего трудностей — ибо, естественно, вначале таял лед и снег, лежащий вокруг дерева, так что лесоруб по пояс западал под валящимся ему на голову чудищем с ледовыми иглами, в холодной грязи, в кусающем, липком дыму. При этом было невозможно управляться топором с мираже-стеклами на глазах. А без них, проведя целый день, от рассвета до заката под открытым небом, страдало от боли ослепленных глаз, а также от легкого гипноза мрачных мыслей.

Последним спрятавшись в перенесенную палатку, застало пана Чечеркевича, свернувшегося в клубок под стенкой, надувшегося, истекающего сильным отьветом, но в первый раз в чем-то напоминавшем людскую неподвижность.

— Чечеркевич, несчастье вы наше, что это с вами?

— Слушаю, как у меня волосы в ушах растут.

— Это он в соплицово заглянул, — продал Адин. — А ведь говорили умные ксендзы: не подходить, не глядеть, ничему не верить.

Я-оно устроилось на лежанке, отложило тьмечеметр. Пан Кшиштоф приглядывался, как составляло ежедневную заметку. Но вначале долгое время отогревало пальцы дыханием и прикладывало ладони к печке.

— И как?

— Упало на восемь темней. Неожиданный скачок напряжения тьмечи. Хмм, — глянуло на Чечеркевича, — быть может, в этом тоже что-то есть. Вылазит соплицово, вот и теслектричество скачет. Иначе, с чего бы его так взяло…

— Я про вас спрашиваю. — Адин понизил и голос, и голову. — Утром вы выглядели так, словно горячка вас злая охватила. Словно бесы вас опутали.

Послюнив карандаш, я-оно выписывало каллиграфические знаки.

— Тигрий правильно говорил, — продолжал японец конфиденциальным полушепотом. — Вы просто не ожидали. Вроде бы и по-иному говорили, но по правде не верили, будто бы подобная возможность вообще имеется.

— Ах, по правде… — неодобрительно буркнуло я-оно.

— Что вы его найдете. Что он вас найдет.

Захлопнуло тетрадь.

— Итак, вы узнали мою сердечную тайну! Я выбрасываю громадные деньги, политические приговоры на себя навлекаю, жизнь на кон ставлю, в ледовую пустынь отправляюсь, дурак дураком — только на самом деле, да что там? на самом-то деле вовсе и не желаю отца спасать! — выплевывало я-оно в багровом гневе.

— Ну, ну, ну, — успокаивал Адин, — не злитесь. Все мы здесь немного стукнутые. Я же вижу, что вы человек добрый, хороший.

— Значит, видите! — передразнивало я-оно. — Хороший!

Тот печально усмехнулся, тьмечь пятнала синие губы.

— Если бы у меня такой отец был… я тоже больше всего опасался бы своего отражения в его глазах.

Глянуло на него пустым взглядом.

Все это были чужие люди.

11 декабря 1924 года, 96 темней.

Царь вокруг. Князь в Александровске. Атака. Шульц и Победоносцев. Тесла болен. Поченгло в розыске. Не возвращайся. Царь вокруг. Князь в Александровске. Атака.

Ночью приснилось, как ночью они поднялись и убили. Зачем им вообще убивать? Во сне подобного вопроса вообще не возникло. Вот так, поднялись, окружили лежанку, задавили насмерть. Глядело на это сверху, из-под вершины палатки, как душат сальгын кут. Чингиз Щекельников, Адин, Чечеркевич. И никакого изумления. Утром глядело на них исподлобья, поджав губы. Господин Щекельников первым вышел на порубку; разложив карты и проведя замеры, присоединилось к ним на опушке леса. Чистое ледовое солнце играло алмазами на находящемся в четверти версты соплицове.

— И какое число скажете, пан Ге? — харкнул Чингиз, отбросив пилу.

— Думаете, будто бы поднялось? — и оглянулось на радужный ледовый городок. — Показания идут на Мороз, на усиление. Либо и вправду Черное Сияние над нами, либо мамонты под нами, или же…

— Что?

Я-оно поправило рукавицы.

— И это начинает меня…

Из-за пихт появился старый, наполовину согнутый инородец.

Господин Щекельников размахнулся и метнул в него топор. Тот вонзился в старика по самую рукоятку. Несчастный даже не пискнул; кувыркнулся и упал, топорищем в небо.

— Да что же это вы, Христом клянусь, вытво…

— Не понравился он мне, — буркнул Чингиз.

Вот так, не понравился! Не понравился! Не знало, то ли дубьем ему по голове стукнуть, то ли за Гроссмейстера хвататься. Такой ведь убийца закоренелый…

Из тайги вышло пятеро очередных полуголых дикарей, все в тряпье, обвешанные железными талисманами. В руках у них были охотничьи копья и берданки. Второй слева нес на широких плечах колышущуюся головку черноглазого Мефодия Пелки. Тьмечь от них била жирными клубами ночи.

Господин Щекельников глянул, харкнул, сплюнул, трахнул кулаком в грудь и распрямил квадратные плечи.

— У меня нож.

Нож у него имелся.

Расстреляв и заколов насмерть господина Щекельникова, они направились к лагерю.

Осталось их только трое. Забрали ружья у авахитов, порезанных Чингизом, и теперь заряжали их на ходу, ступая неспешно, тем же самым степенным шагом тысячекилометрового пути.

Тем временем я-оно сподвиглось расстегнуть шубу, вынуть и развернуть из тряпок Гроссмейстера, сбросить бесформенную рукавицу, оттянуть курок, прицелиться…

Выстрелить.

И попало в цель с хладнокровной точностью. Авахит замерз, разорванный на части, а точнее, захваченный в капкан ледовой елки: рука на одной ветви, голова на другой, нога над головой. Второй, зацепленный фалангой мороза, упал в глубокий снег и так и обледенел: пятками к солнцу.

Стискивая зубы, подняло левую, живую руку и вновь оттянуло скорпиона. Лишенная чувствительности правая рука воле не подчинялась; опустившись на колени, захватило рукоять-змею в обеих ладонях. Пегнаровец с головой Пелки шагал вперед, с поднятым копьем. Выстрелило ему в грудь. Багровая сосулька пронзила его словно ангельский дротик; сталагмит толщиной в пушечный ствол разорвал якута из средины.

Я-оно поднялось на ноги. Прибежали японцы. Вокруг, на мозаичных трупах высилась роща ледовой шрапнели, деревья, деревья ледяных игл, бритв и клякс.

— Пан Бенедикт, что случи…

— Кто это такие!?

— Чингиз мертв, — сказало я-оно и смолисто откашлялось. Из ящеричного ствола Гроссмейстера лилась густая тьмечь. Спрятало его за пояс, под расстегнутую шубу.