— Мррроззный! — зашипел он.
— Пусти!
Биолог махнул рукой, из рукава рубашки вылетел мышиный трупик.
— Тоже замерзззла, ббедддняжка.
— А вот это хорошо.
— Что?
— Этим глазом, — ткнуло себя в веко, — я вижу только тени, а вот этим — только свет.
— А мменння, менння каким видддите?
— Бу-гу-бля и блв-гу-гу-бу, — спорил рядом Степан с носком, натянув его себе на руку; носок отвечал утиным кряканием.
— Пятьдесят на пятьдесят, — буркнуло я-оно, хорошенько глотнув из горла, закусывая скотосовым кабелем. Челюсть занемела.
Саша только хлопал глазами.
— За мамммонтами, мамонннтами желаете…
— Кддды он идддеть? Кдддды? Краррртты!
— Заморозиться! — От возбуждения Саша откусил мышиный хвост. — Не позввволлляю! Зззапрещщщаю!!
— Столько ллллет! И прямо иззземммли? Вылллазззят!
— Нет-нет-нет!
— Бе-бе-бе!
Нет, ну почему все они несут какую-то тарабарщину? — подумало я-оно и глотнуло посильнее, чтобы подремонтировать голосовые связки.
— Ежели живут, — произнесло, четко выговаривая слова, — ежели не живут, или чего там абаасы делают — но тунгетиту нажраться должны — разве не так? — Обняло Сашу за шею, — Но потом же высрут, выссут, оно с потом выйдет, с дыханием… Аарростатттный же оттаял. Или нет?
Ничего не понимая, Саша серьезно качал головой, мышиный трупик качался маятником под шеей.
— Выходит… выходит… выходит… — почесало себя кабелем по темечку. — Что же хотело сказать… Саша, Саша!
Тот выплюнул дохлую мышь.
— Тунгетит жрать. Замерзать. — Он с трудом поднялся на ноги, схватил за тьмечеметрическую трость, потянул. Мираже-стекольный сосуд упал, и осколки выстроились в геометрически точный витраж. — Вставай! Вставай, говорю!
Я-оно встало. Саша упал. Подняло Сашу. Через шаг свалилось само. Затем Саша помог подняться и сам шлепнулся на четвереньки. Обвязало ему шею проводом и рвануло в вертикальное положение. Тот схватился за кабель, в полуаршине над светлыми волосами, и таким образом удержался на ногах. Тем временем, я-оно опустилось на пол, за бутылью. Только ее уже схватил директор Хавров, он лил водку в рот схваченного грызуна, тем самым грозя смертью от утопления. Под коленями у него стреляли снопы электрических искр. Душащий зажим заставил плясать перед глазами черные, квадратные звезды — это Саша Павлич тянул за трость. Правой рукой хватаясь за провод, петлей захвативший шею, левой он тащил меня. Так вышло в коридор. ЛубуМММ!
Блуждало по пустым ночным закоулкам Обсерватории, стучась о стены и ящики с каким-то оборудованием. Саша вел, таща за провод-удавку, то туда, то сюда. Я-оно споткнулось, налетев на ноги казака, спящего на табурете за порогом. Саша вернулся. Он начал очень громко считать двери, в чем быстро его поправило, потому что биолог вечно сбивался между тройкой и четверкой, между шестеркой и семеркой. И вдруг он остановился, навалившись на железные двери с зарешеченным окошком.
— Вот тебе! — харкнул Саша и так придавил тростью к этой двери, что я-оно хорошенько приложилось подбородком в заклепки и ржавые пятна.
— Вот, держи! Из них кого-нибудь выбери и замерзай!
— Кто…
— Император приказал! Каторжники, добровольцы! Гы! — Саша икнул и подвесился повыше, поднявшись на цыпочки.
Глянуло на них глазом темноты, глянуло глазом света. Сбитые в кучу, худые и обессиленные, придавленные к земле, даже сейчас они инстинктивно гнут спины и исподлобья, снизу глядят вверх; а на кого черно-белый взор я-оно обратит, тот зенки опускает и умильно, по-собачьему, беззубо скалится.
— Дерьмо это, а не абаасы, — сплюнуло.
— А?
— Все подохли бы.
— Так кого тогда…
ЛубуМММ!
— Измаила! — рявкнуло и вырвалось из трости, чтобы грохнуться на колени и заблевать брючины болтающегося в половине аршина над полом Саши Павлина. Углесветная тьмечь текла вместе с желудочными соками. — Измаила, — стонало я-оно, вытирая рот.
Заснуло там же, в мастерской Теслы в Обсерватории, под корпусом малой теслектрической машины, закутавшись в чужую шубу, сжимая под мышкой тьмечеизмерительную трость (синяки останутся!). Молот Тьвета, Молот Тьмечи бил по снам, разбивая их один за другим. Но вот что было необычным: что вообще хоть что-то из этих снов запомнило, что они прорвались на эту сторону яви — что нечасто случалось, даже здесь, в Краю Лютов. Только Молот глубоко забил их в душу. ЛубуМММ! Каторжники, закрытые в складском помещении, наскоро в тюрьму переделанном, грызться начали и сжирать друг друга, звериные, отвратительные отзвуки чего исходили наружу. Я отодвинул висящего перед дверью Павлина, только мало было поднять засов — нужен был еще и ключ к замку. Я побежал к караульному казаку. Тот не мог понять, что я ему говорю: вместо слов изо рта извергался поток криоугля. Солдатик передернул затвор, выстрелил раз, другой: голова, грудь. Из дыр вырвалось огненное сияние. Затыкая их ладонями, я вернулся под камеру. Саша висел уже аршинах в трех над потолком, продолжая подтягиваться вверх. Я глянул через решетку. В средине остался всего один каторжник, который загрыз, разорвал на куски своих сокамерников. Поначалу я не распознал жабье-паучьего силуэта, присевшего на куче оборванных конечностей, черепов и туловищ. Тогда я отвел руку ото лба. Циклопий луч осветил камеру. Каторжник подскочил, затрепетал семью конечностями и повернул к двери, все так же плоско прижимаясь к полу. На пегнаровом слепке частей тел, происходящих чуть ли не от дюжины человек, на шее, еще не достаточно хорошо к ним примороженной, болталась голова Сергея Андреевича Ачухова. — Нет человека! — хрипел он, а над этой головой кружила корона теслектрических молний. — Нет Истории, нет человека! Отчаяние, отчаяние, отчаяние! Даже самоубийца! Упейтесь! Нет человека! — Но тут другая часть голема подняла собственный бунт: лапа, примороженная к левой лопатке, достала до шеи и сорвала оттуда голову Ачухова, нашарила в куче новую башку и насадила ее на освободившееся место. Эта голова была вся в крови и продавленная у виска, но я сразу же узнал круглое лицо Herr Блютфельда. — …плохая, Зима плохая, злая, Зима злая, плохая, плохая, Зима злая… — бормотал немец. — История плохая, История плохая, неправильная… — Криво напяленная, башка Блютфельда тоже быстро упала и откатилась в темноту. Союз передних конечностей вновь насадил на троне шеи голову Ачухова. — Нет Истории, нет человека! — завыл он по-новой и бешено захлопал глазищами. — Мамонты, мамонты! Про-ва-ва-валиваюсь. — После чего и вправду провалился, когда трупы, камни и земля расступились перед всеми его ногами-руками, которых становилось все больше и больше (коалиции конечностей множились новыми и новыми запчастями, выкапываемыми из побоища). Я навалился на двери, пытаясь заглянуть в открывающиеся прямо в тюрьме Дороги Мамонтов. Мерзлота лопалась под аккомпанемент грохота и треска, сравнимых с пушечными залпами. Я заткнул уши, но тут ударил Молот. ЛубуМММ! Молот… Молот, нужно его остановить, пока не будет слишком поздно! Прототип — не прототип, нельзя ему разрешить пробуждать на Дорогах подобные волны! Я выбежал на двор Обсерватории. Зимназовая машина, похожая на колодезный журавль, била в землю тунгетитовым ломом, выполненным в виде бюста Николая II Александровича. Выстроившись кругом, перед ней стояли на коленях люты. На спине самого крупного ледовика сидел в охляпку Никола Тесла и из размаха длинных рук бил черными молниями — бил в тот самый кратер, который царь-молот пробил к Дорогам Мамонтов. Оттуда изрыгался тьвет, в котором лишь время от времени пробивалась корявая светень, открывающая очертания человеческого силуэта с вытянутой в жесте просьбы рукой, профиль страдальца. Я бросился в эту темноту, ведомый светом из сердца и головы, но уже через несколько шагов почувствовал мороз, застывающий вокруг студенистыми волнами, въедающийся в тело, связующий его со временем лютов. Шаг, еще шаг — а проходили десятки минут, часы. Люты проворачивались на своих паучьих сталагмитах, склоняя ко мне блестящие тьмой медузы льда, вытягивали ко мне сосули, набежавшие тьмечью. Император глупо скалился из Молота, светясь, словно комета, спадающая по дуге и гаснущая на пути к звездам. Что-то летело с высоты в эту тьметистую кипень; не звезды, а серые дробинки, замораживаемые на лету громами доктора Теслы. Медленно, медленно, очень медленно я повернул глаза наверх вместе со световыми копьями, бьющими из них. Это Саша Павлич — Саша подтянулся на своей висельной проволоке уже над трупными мачтами; теперь он маячил на черном небе, слегка колыхаясь под Луной в первой четверти, а из его левого рукава сыпались крысы и мыши. Крысы и мыши, подумал я, пускай отец хоть ими подкрепится: теплая кровь, теплое мясо, живая плоть. ЛубуМММ! Мамонты, мамонты идут за мной, лубуМММ, земля трясется, когда они маршируют по ней.
