— Какое счастье! — сказала Каденс.

Я не знала, что и подумать. Конечно, и мне меньше всего хотелось, чтобы у бабушки был такой дом. Но где теперь ее искать, я понятия не имела. Много лет, спасаясь от журналистов, она не давала в справочник ни адреса, ни номера телефона. Я позвонила ей еще раз, но она опять не сняла трубку.

— Поехали в библиотеку, пороемся в старых справочниках. Числилась же она где-то когда-то, — сказала я Каденс.

В библиотеке на родине отца по странной иронии судьбы никто даже не слышал имени Ричарда Бротигана, но зато нам показали, где стоят старые справочники, в которых значились имена, адреса, род занятий всех городских жителей. Перелистав сотни страниц, я наконец нашла ту, где значился адрес бабушки и «род занятий» ее последнего мужа. Работал он в «Шиномонтаже Уайетта».

Оказалось, до дома от библиотеки не больше двух миль. Отец здесь не бывал никогда — новое здание библиотеки построили в 1960 году. Мы проехали мимо одного из отделений «Шиномонтажа Уайетта», где, может быть, работал отцовский отчим. От отца я знала, что отчимов у него было много, и все были злые, все, кроме последнего. Того, кто работал у Уайетта. Тот был хороший человек. Он учил отца охотиться, любил брать с собой в лес и на тринадцать лет подарил первое охотничье ружье.

Район, куда мы приехали на этот раз, был не шикарный, но и не нищий, и больше походил на пригород, чем на город. Здесь жил нижний слой среднего класса. Отыскав наконец нужную улицу, я с замиранием сердца стала читать на домах номера.

Бабушкин дом был небольшой, аккуратный, выкрашенный матовой белой краской, а перед ним на газоне лежали огромные валки свежескошенной травы. Слева росла ива, которую я тут же узнала по фотографии, уничтоженной отцом много лет назад. Я стояла совсем близко, и мне хорошо было видно развешанные бельевые веревки, цветы и, конечно же, кусты ежевики.

Каденс подняла на меня глаза:

— Хочешь, я пойду с тобой?

Я покачала головой. Каденс устроилась на траве возле машины. Я нерешительно на нее оглянулась. Она, с серьезным лицом, сморщив нос от светившего в глаза солнца, ободряюще махнула мне рукой.

Я двинулась к дому. Потом Каденс мне сказала, что тогда, глядя мне в спину, изо всех сил желала, чтобы Мери Лу сквозь стенки почувствовала, как я ее люблю, поднялась и открыла дверь. «Ну пожалуйста, Мери Лу, открой дверь. Пожалуйста, открой дверь, черт тебя подери».

Парадная дверь была наполовину стеклянная, по обе стороны от двери были маленькие окна, плотно задернутые занавесками. Постучала я громко, так чтобы она услышала. Два года подряд я мысленно представляла себе, как стучусь в эту дверь. В доме было тихо. Я огляделась. Петунии, росшие возле дома, были недавно политы, рядом лежал мешок с садовой землей. Начинало припекать. На носу выступили капли пота, цветы в руке поникли. В доме послышался шорох, и произошло чудо. Дверь скрипнула и приоткрылась.

— Кто там? — произнес слегка надтреснутый, слабый голос.

— Ваша внучка Ианте, дочь Ричарда. Можно мне с вами поговорить?

— Сначала что-нибудь на себя накину.

— Я подожду.

Она снова прикрыла дверь.

Я повернулась и помахала рукой Каденс, а та перестала морщить нос на солнце и встала.

Дверь снова открылась, на пороге появилась крохотная фигурка. Бабушка посмотрела на меня снизу вверх и пригласила войти. В доме стоял резкий, сладковатый запах старушечьего жилья. Спина у бабушки была согнута, а усаживаясь напротив меня за стол в маленькой с желтой мебелью кухне, бабушка охнула.

— Ну вот она ты какая, — ехидно сказала она. — Я-то думала, что о двух головах, а язык у тебя змеиный.

— Почему? — изумленно воскликнула я, все так и держа в руках купленные для нее цветы.

— А просто так.

Я оглянулась в поисках вазы, чтобы поставить цветы. Бабушка сказала, где взять, а потом я стояла посреди кухни с вазой, не зная, куда ее деть.

— Поставь на плиту, — сказала она.

Я поставила, села на табуретку и принялась рыться в сумке, где у меня лежала для нее книга отца.

— Это вам, — сказала я.

Я привезла ей последнее издание сборника трех отцовских романов, вышедшее в «Хафтон Миффин», с обложкой такой же, как когда-то у «Аборта». Я протянула книгу, и Мери Лу взяла ее своими крохотными ручками, поднесла к глазам и принялась внимательно изучать на обложке черно-белую фотографию отца. На этой фотографии ему тридцать пять лет. В последний раз Мери Лу его видела в двадцать один год.

Неожиданно она заплакала. Плечи ее затряслись от сдавленных горьких рыданий. Я положила руку ей на плечо.

Наконец Мери Лу подняла на меня глаза и сказала:

— Ведь я тебя даже не знаю.

— Я вас тоже не знаю, — ответила я и оглянулась в поисках бумажных платков.

В кухне стоял полумрак. Занавески были задернуты — может быть, из-за жары. Казалось, время здесь остановилось. Мебель была вся желтая и выглядела как новенькая. Я даже испугалась, когда вдруг поняла, что тут все такого же цвета, как в кухне у нас на ранчо.

Глаза у Мери Лу были ясные, речь твердая. У нее были седые кудрявые волосы, едва ли не шаловливо обрамлявшие лицо. Я опять потянулась к сумке, достала бумагу, ручку, достала видеокамеру, которую положила на пол рядом с собой. У меня накопилось много вопросов. Отвечала Мери Лу быстро, я едва успевала спрашивать. Когда отменили сухой закон, моя прабабушка, Бесс-стаканчик, как ее прозвали, купила кабачок в Сент-Хеленз.

— Мы были еще маленькие, и она оставила нас в Такоме и раз в месяц присылала деньги. Моя мать была, знаешь ли, женщина деловая, — сказала бабушка.

— У отца были карточки?

Отец рассказывал мне, как на карточки покупал школьную форму.

— Как-то Ричард все лето собирал горох, чтобы купить старый, сломанный велосипед, так что наверняка были. Велосипедов после войны не выпускали, и они были очень дорогие. За свой он заплатил пятьдесят долларов, хотя тот и пяти не стоил. Твой отец собирал горох каждое лето, пока не подрос, а потом пошел на консервный завод и, пока не закончил старшую школу, подрабатывал там на каникулах. Чем только ему не пришлось заниматься.

— У него когда-нибудь был новый велосипед?

— Нет.

Рассказ следовал за рассказом, так что в конце концов я бросила и пытаться записывать и попросила разрешения включить диктофон.

— Ты, должно быть, богатая, — сказала она.

— Почему вы так решили?

— Видеокамера, диктофон.

— Видеокамеру и диктофон я одолжила. Я не бедная, но и не богатая, — ответила я.

Я разглядывала все с жадным интересом. Через дверь в столовую было видно стол, на котором лежали пачки газет. Очень хотелось спросить разрешения потом пойти посмотреть комнаты. Я надеялась, что мы успеем обо всем переговорить до прихода Каденс. Но разговор только начинался.

Каденс пришла через час, промелькнувший в мгновение ока. Я познакомила их, и Каденс, к которой Мери Лу сразу прониклась симпатией, уговорила ее сняться вдвоем со мной. Мери Лу считала, что у нее огромный нос, и сниматься терпеть не могла.

— Я, знаете ли, не фотогенична.

Я села на пол возле ее ног, обе мы улыбнулись.

— Замри, Ианте, — с шутливой строгостью произнесла Мери Лу, а потом махнула рукой Каденс, чтобы та начала снимать, и сказала голосом, каким говорят все прабабушки: — Приветик, Лиззи. Я твоя прабабушка.

Каденс спрятала камеру, и Мери Лу снова устроилась на табуретке возле раковины. Я глаз не могла отвести от этой раковины. Сколько тарелок здесь перемыл мой отец. Дом был такой крохотный, и казалось невероятным, что он тут вообще мог где-нибудь помещаться. То, что хрупкая, сидевшая передо мной женщина была моей бабушкой, казалось тоже невероятным. Об этом я ей и сказала.

— Зато прапрабабушка твоя, Мэдора Сонора Эшлок, была ростом в шесть футов три дюйма.

— Ну и ну.

Мери Лу была остра на язык и за словом в карман не лезла. Помнила она всё и без труда отвечала на все вопросы. О чем-то я не догадывалась спросить, и она рассказывала сама: