Моим отцом был писатель Ричард Бротиган. Родился он в 1935 году на Северо-Западном побережье Тихого океана в городе Такома, штат Вашингтон. Раннее детство отца пришлось на период Депрессии, и память о нищете осталась в нем на всю жизнь. Поэзию отец открыл для себя в юности, тогда же решив заняться литературой и таким образом сделав невероятный для своего круга выбор. Его мать, мечтавшая о времени, когда сын начнет работать, к такому решению отнеслась без восторга. Выбор у отца был невелик, он мог стать либо сборщиком фруктов, либо рабочим в газовой компании — ни о каком другом будущем для мальчишки, знавшем кроме школы и случайных приработков лишь охоту и рыбалку, не было речи. Несколько лет спустя отца упекли в психиатрическую лечебницу (ту самую, где позднее снимали фильм «Пролетая над гнездом кукушки»), после чего он уехал из Орегона в Сан-Франциско, оборвав все связи с домом. В Сан-Франциско он женился на моей матери, Вирджинии Алдер, и родилась я. Как на писателя на него оказали влияние битники, а также поэт Джек Спайсер,[1] которого отец называл своим учителем. Писал отец ни на кого не похоже, и книги его, невероятно смешные, проникнутые глубокой любовью к американскому Западу, изменили рамки старых литературных традиций. Знаменитым он стал в 1967 году, после появления «Рыбалки в Америке». С ростом общего интереса к альтернативной культуре получили известность и другие его ранние произведения: «В арбузном сахаре», «Пилюли vs. Катастрофа в шахте Спрингхилл», «Генерал Конфедерации из Биг-Сура». Прославившийся в одночасье, популярный, как рок-звезда, отец тем не менее всегда оставался верен писательской этике и принципам, на которых строил все свое творчество, написав в конечном итоге одиннадцать романов, книгу рассказов и девять стихотворных сборников.

В начале семидесятых отец купил небольшой участок земли в Монтане, переехал туда и именно там, на ранчо, отказался от мысли произвести на свет «Сына Рыбалки в Америке», а потом и «Внука Рыбалки в Америке», как он сам это называл. Он начал писать свободней, по-новому, в манере, больше соответствовавшей его духу, создав «Чудовище Хоклайнов», «Уиллард и его кегельбанные призы», «Осадочное сомбреро», «Грезы о Вавилоне». Начиная с 1976 года отец стал надолго уезжать в Японию, где останавливался в отеле «Кейо-Плаза», в результате чего появились на свет сборник стихов «30 июня, 30 июня» и роман «Экспресс Токио— Монтана». Недооцененные критикой и литературоведами, поздние книги отца были невероятно популярны среди студенческой молодежи и, хотя и этот факт признан отнюдь не всеми, в немалой степени повлияли на общий литературный процесс того времени, в особенности на литературу Западного побережья. Популярность пошла на убыль в конце семидесятых, что стало одной из причин, почему отец, и прежде любивший выпить, тяжело запил.

Размышляя о причинах его гибели, проще всего сделать вывод, будто к ней привели закат славы и склонность к спиртному, однако гипотезы можно придумывать себе любые. Как и в романе отца «Грезы о Вавилоне», где мы, перевернув последнюю страницу, оставляем злополучного героя, детектива по имени К. Кард, стоять погрузившись в волшебный мир грез и не знаем конца, так и здесь мы можем только гадать. Мы никогда теперь не узнаем, по какой из причин в 1984 году отец покончил с собой. Единственное, что лично мне известно наверняка, это что жизнь его, пусть и проходила на виду у публики, была открыта для постороннего взгляда далеко не во всем.

Принято считать, будто к восьмидесятым отец кончился как писатель, потерял популярность и это и привело к трагическому концу. Однако редактор отца, недавно умерший Сеймур Лоуренс, не раз утверждал, что в «Хафтон Миффлин» и тогда продолжали переиздавать большинство из отцовских книг. Переиздавались они и в Европе, и не только в Европе — в одиннадцати странах, включая Китай и Турцию, что, насколько я понимаю, могло бы лишь польстить писательскому самолюбию. Общий тираж одной только «Рыбалки в Америке» составил несколько миллионов экземпляров. Его книги не остались забыты и после смерти — их читает и любит молодежь всего мира.

Начала я писать об отце, потому что мне было необходимо сесть и спокойно разобраться в тех своих чувствах, поговорить о которых я не могла ни с кем. Я долго во всем обвиняла себя. Мне казалось, что я плохая дочь, и веди я себя иначе, отец остался бы жив. Мои терзания усугублялись еще и тем, что все написанное о нем после его смерти создавало совершенно превратное представление. То ли бывшие друзья решили тогда свести с ним старые счеты, то ли так поработали журналисты, которым было все равно, что за человек был отец, — главное, продать материал. Так или иначе, но в портрете, созданном прессой, я не находила ничего общего с тем достойным, умным, наделенным блестящим юмором, но, конечно, иногда трудным человеком, каким был мой отец.

Через год после его смерти у меня родилась дочь, Элизабет. И я, не желая превратиться в этакую мамашу из готического романа, которая больше всего на свете боится прошлого, решила проанализировать нашу прежнюю жизнь, для чего принялась записывать любые, самые мелкие эпизоды, какие только приходили на память, если они, на мой взгляд, имели какое-то отношение к характеру отца и его гибели. Занятие оказалось нелегким, и к тому же я поначалу все делала неправильно. Но как-то раз вдруг села и написала эссе под названием «Людоеды-плотники». И мне все-таки удалось немного приподнять завесу молчания, какая скрывает самоубийство, заставить прошлое заговорить, и в конце концов именно то эссе и вылилось в эту книгу. Тогда я вдруг со всей ясностью поняла, что, конечно, жизнь отца вся была на виду и окружающие запомнили его кто как видел, каждый по-своему, но ведь и я его тоже помню, и я тоже хочу понять, каким он был для меня и как его смерть отразилась на моей жизни.

Потом, в течение следующих четырнадцати лет, моя жизнь как бы разделилась на две. Я честно старалась быть хорошей матерью, хорошей женой, сестрой, другом. Когда мы с мужем купили старый дом, — который до сих пор приводим в порядок, на что уходит почти все наше свободное время, — я взялась за него, конечно страшась обилия задач, но тем не менее с радостью. Однако едва мне удавалось выкроить время для себя, я усаживалась где-нибудь одна в тихом уголке и приводила в порядок свои мысли и чувства, записывая все, что казалось важным: все равно, про угол в гостиной, где отец покончил с собой, или про наш разговор о балете. Выбирая курс для получения степени в Государственном университете Сан-Франциско, я записалась в литературный семинар и не раз показывала там главы из этой книги. Потом, много лет спустя, я часто жалела о том, что ни о чем больше тогда не могла писать. Как-то один из друзей отца, тоже писатель, который, по-моему, вообще не слишком одобрительно относится к любым мемуарам, со вздохом сказал мне: «Не писатель выбирает тему, а наоборот». Иногда мне начинало казаться, будто я пишу все не то и не так. У меня получались сплошные разрозненные наброски, обрывки, которые я понятия не имела, как связать, чтобы они хоть отдаленно стали похожи на книгу. Ко всему прочему процесс писательства сам по себе — процесс далеко не безобидный. Нельзя начать рыться в прошлом и за это не поплатиться. Однако со временем я поняла, что каждый записанный мной эпизод, превратившись в текст, становится чем-то вроде противоядия, защищая от яда смерти, или жажды смерти, который, как мне тогда казалось, проник мне в кровь.