Разгадать эту тайну мне помогла тонкая черная тетрадь, подаренная учительницей по имени Элен Сикэт. Элен была добрая, и отец пригласил ее ко мне заниматься английским языком, потому что я в одиннадцать лет писала с ошибками. После занятий с Элен ошибки у меня, как были, так и остались, но зато она мне подарила тетрадь, куда я переписывала набело задания, и в результате начала свободно писать. А отец тогда мне, чтобы исправился почерк, купил настоящую авторучку, писать ею было легко и я впервые обнаружила, как в словах, записанных на бумаге, остается мой голос. Потрясенная своим открытием, я продолжала ставить ошибки, вполне довольная жизнью.

Так я поняла тайну комнаты. Дело было вовсе не в печатной машинке: волшебный мир отца рождался в его воображении. Обыкновенные люди живут в мире внешнем, а он жил в своем, внутреннем. Чтобы работать, он отправлялся не на службу, не в офис, а в глубь самого себя, и его тело служило ему и картой, и путеводителем. С тех пор я еще больше полюбила его книги. Пусть в одиннадцать лет я их не понимала, но верила, что когда-нибудь все пойму.

Когда я закрывала машинку, у меня это никогда не получалось как следует. В шесть лет пальцы еще не слушались, и крышка закрывалась всегда набекрень.

— Пойду поищу папу, — говорила я. — Надоело.

— Ты вернула каретку на место?

— Да.

— Хорошо. Посмотрим. Очень хорошо. Молодец.

В девять лет я получила от него в подарок собственную машинку. Это была черная портативная «Ройяль».

Она занимает сейчас почетное место рядом с компьютером. Моя дочь давно положила на нее глаз. «Ройяль» идеально подходит для девятилетнего ребенка. Иногда я разрешаю Элизабет на ней попечатать, а потом она легко ее закрывает, потому что крышка у нее самая что ни на есть удобная. В сентябре Элизабет исполнится девять, и тогда я отдам ей машинку насовсем. Интересно, испытывает ли моя дочь то же, близкое к отчаянию восхищение, которое заставляло меня когда-то искать мир, в котором жил мой отец.

Коричневая «Селектрик» теперь стоит у меня на чердаке, где нет никакой розетки, подальше от соблазна.

Воспоминания кружатся, словно снежные хлопья, и вот я снова вижу себя подростком рядом с отцом. Отец стоит, немного сутулясь, потому что у него сколиоз, руки спокойно лежат на бедрах, пальцы тонкие, выразительные, с обкусанными до крови ногтями. Отец трогается с места, идет, глядя прямо перед собой, и я тоже шагаю с ним рядом по улице Сан-Франциско на дневной субботний киносеанс. Небо в тучах и останется в тучах, когда мы выйдем из кинотеатра. В кинотеатре мы разделяемся — отец идет в полупустой зал искать наши места, а я за попкорном. Мы пришли раньше времени. Отец терпеть не может опаздывать и везде приходит заранее. Потому мы сидим и таращимся на пустой экран добрые пятнадцать минут. Часов ни у меня, ни у него нет, и мы будто растворились в кусочке дня, который идет сам по себе без всякого счета. Начинается фильм, «Китайский квартал»,[12] и сразу для нас все меняется. Зал мы покидаем притихшие, еще тише, чем пришли. Серое небо и тротуары кажутся нам печальными.

Мы с ним часто ходили в кино. Отец считал, что дочерей положено водить в кино, но смотрели мы фильмы, даже отдаленно не напоминавшие детские. И вовсе не потому, что мне не хотелось их посмотреть. Не раз я, открыв розовые страницы «Крониклз» с анонсами кинофильмов, усаживалась на пол и подчеркивала названия, которые мне были интересны. Но потом, например, вместо «Швейцарского Робинзона»[13] мы отправлялись смотреть то «Бойню номер пять», то «Амаркорд», а одно время отец вообще ничего не признавал, кроме кошмарных боевиков про японских самураев. Закончилось тем, что они мне понравились, особенно «Слепой фехтовальщик». Иногда мы ходили на то, что смотрели все. До слез хохотали над «Спящим».[14] А на «Молодом Франкенштейне»[15] отец так смеялся, что по ошибке сунул руку не в попкорн, а в свой стакан с содовой. Вода пролилась, и он расхохотался на весь зал своим громким, ухающим смехом. А на «Огнях большого города» я сама едва не лопнула от смеха. С «Манхэттена»[16] мы ушли. Отец похлопал меня по плечу, мы поднялись и ушли и попкорн догрызли уже на улице, когда шли домой. Не знаю другого такого человека, кто вот так, как отец, поднялся бы посреди сеанса и ушел.

И только один раз, когда мы смотрели «Шоу ужасов Рокки Хоррора»,[17] ему вдруг пришло в голову, а хорошо ли, что я это смотрю. «Рокки» тогда только что появился. Во время эпизода с трансильванским трансвеститом он повернулся ко мне и спросил: «Ты достаточно уже взрослая для этого?» Мне было уже пятнадцать, и потому я кивнула.

В двадцать лет, прохладным осенним утром на ранчо в Монтане, я битый час выслушивала, как пишут киносценарий. Отец тогда собирался в турне, подготовленное издателем книги «Экспресс Токио — Монтана». Кажется, он считал, что научиться писать киносценарий не сложней, чем печатать на машинке, и хотел, чтобы я поняла, как это делается. У него были друзья, которые этим зарабатывали на жизнь, и зарабатывали неплохо. Сам он мечтал о том, чтобы какая-нибудь киностудия купила у него книгу и по ней поставили фильм, как это случилось у кого-то из его друзей. Ему, писателю, киношные гонорары казались огромными, и он мечтал о них, чтобы стать защищенней. Именно защищенности ему и недоставало, но искать ее нужно было где угодно, только не в Голливуде. Как ни восхищались его романами знакомые кинозвезды, работать в кино ему так и не привелось. Мы оба с ним знали и любили Хэла Эшби по его замечательному фильму «Садовник».[18] Потому пришли в жуткий восторг, когда Эшби купил права на «Чудовище Хоклайнов». Но прошло немного времени, и отец получил из Голливуда печальное письмо, где было написано, что Эшби болен и не в состоянии работать.

Однажды он рассказал, как побывал в гостях у Джека Николсона. Я удивилась: отец редко упоминал о знакомых знаменитостях. Видимо, в тот раз он сказал об этом, потому что знал, как я люблю «Китайский квартал».

— Ну и как?

— Привел меня туда Гарри Дин Стэнтон,[19] а я напился, и мы поспорили.

— Ну?..

— Ну и, кажется, Джеку я не понравился.

— Почему?

— Я попытался ему кое-что объяснить, но мне не хватило слов. Так что я взял лилии, которые там были в вазе, и подбросил под потолок.

Могу понять Джека Николсона, который, вероятно, рассердился на отца, когда тот устроил дебош в его шикарном голливудском доме. Он думал, что побеседует с классным писателем Ричардом Бротиганом, а ему пришлось смотреть на разбезобразничавшегося пьянчужку. Я так и вижу зеленые толстые стебли, взлетевшие веером под потолок, и сыплющиеся с них капли, вижу, как Гарри Дин собирает цветы, разбросанные по безупречному полу, а отец отыскивает глазами, что бы еще учинить. В тот день зная, как отец дорожит людьми и никого не хочет отталкивать, я все равно за него огорчилась. Ему отчаянно нужны были и деньги, и люди. Мне и сегодня жаль его, однако я вижу и веер из лилий, и оскорбленное выражение, наверняка возникшее на лице Николсона, когда мой отец поставил точку в их споре таким экстравагантным способом.

«Счастливым местом» назывался дом для престарелых, куда я собиралась отправить отца, когда тот станет старым и беспомощным.

— Нет, нет, не отправляй меня в «Счастливое место», — говорил он будто бы старческим, дрожащим голосом.

— Папа, это ради твоего же блага.