— Наконец он ваш, — сказала она.

Я кивнула, по щекам потекли слезы.

Она протянула визитку:

— Позвоните, если я вам понадоблюсь.

Перед глазами снова все поплыло. Мы встали, и она, подавшись через стол, протянула руку. Я попрощалась.

Снова зазвонил телефон, в дверях мне пришлось посторониться, уступая дорогу следующему посетителю. Выходя, я спиной чувствовала на себе ее взгляд.

Помню, что в год после смерти отца наступила холодная дождливая зима, ветер нес мертвые листья, швырял в пруд, и они там подолгу плавали на воде. Дни были серые, и от этого на душе становилось еще тягостнее. Свекровь купила нам билеты в оперу.

— Вам нужно развеяться.

Она привела меня к себе, раскрыла гардероб и выбрала наряд — очаровательное платье из тафты и к нему атласные туфли.

Однако поездка вышла не самой удачной. Я даже не запомнила ни названия, ни музыки, ни сюжета.

— Прекрати ерзать, — шепотом сказал мне муж. — Если не успокоишься, тебя просто пристукнут: платье же шуршит.

Я повернулась и встретила взгляд своих сидевших рядом соседей. И, шевельнувшись еще раз, с удивлением заметила, что платье шуршит действительно очень громко.

Все остальное время я только и старалась, что не шелохнуться.

Когда мне было двенадцать лет, отец взял меня в Оперный театр Сан-Франциско на «Лебединое озеро» посмотреть на Нуриева. Отец был очень взволнован.

— Места отличные. Сейчас мы увидим одного из величайших танцовщиков мира.

Свет погас. Спектакль начался. Танцоры с пустыми кубками изображали пирующих.

— Когда они заговорят? — минут через десять шепотом спросил отец.

— Никогда.

— Совсем никогда?

— Совсем.

— Это что, всё вообще без слов?

— Это же балет, здесь танцуют.

Отец замолчал надолго.

— Пойду-ка я что-нибудь выпью. Когда закончится, встретимся внизу в баре.

Я осталась одна в темном зале перед сияющей сценой.

Когда балет закончился, отец ждал меня внизу — ни на кого не похожий, в синих линялых джинсах, с длинными волосами, сутулый и все-таки грациозный, как сам Нуриев.

— Слова должны быть. Чем же люди еще занимаются в жизни? Они всегда разговаривают, — ворчал отец, когда мы шли по Ван-Несс, и холодный ветер дул нам в лицо.

Как-то я слушала одну писательницу, которая говорила о творчестве. Она сказала, что в метафорическом смысле писатель пишет собственной кровью.

На рукописи отца остались пятна засохшей крови — он застрелился там, где работал. Взявшись приводить ее в порядок, я в первые дни то и дело ходила мыть руки, будто в этом был какой-то смысл. Запах мыла не отбивает запаха смерти.

Разбирая слова сквозь кровь, разглядывая кормившихся ею личинок, я отрывалась, смотрела на лампу, на потолок, думала, и мне казалось, что и меня здесь уже почти ничего не держит.

В день первой годовщины своего замужества я парочку раз пырнула себя в ногу, в мякоть выше колена, ножом «Герберт» для резки мяса, подаренным нам на свадьбу. Нечего и говорить, как отнесся к этому муж. Он сам сделал перевязку и не захотел отменить намеченную на следующий день экскурсию на «Интрепид».[22] Мы поехали вместе с ним и его братом, и полдня мне пришлось хромать.

На свадьбу отец прийти отказался. Он считал, что я еще слишком молода. За свое непослушание я заплатила страшную цену.

Я со стороны наблюдала, как он гибнет. Кровопусканий он себе не устраивал, но были злобные пьяные звонки посреди ночи. Я понимала, что это конец, и чувствовала такую боль за отца, такую беспомощность, что избавиться от них хотелось невыносимо, и вот я и схватилась за нож, как будто одна боль могла заслонить другую.

Родители мужа устроили нам настоящую свадьбу. Мой отец рвал и метал. На какое-то время я убедила себя, будто бегу не от него, а от смерти.

В школе, куда ходит моя дочь, я бесплатно помогаю застенчивым маленьким второклассникам научиться читать. Одни оказались вообще не подготовлены к школе, другим не помогают дома. Вместе мы верим, что у нас все получится. К середине первого полугодия читают почти все. Сначала детям не верилось в успех, но они чувствуют нашу поддержку, своей учительницы и мою, и очень и очень стараются. На прошлой неделе одна девочка принесла мне веселую, полюбившуюся ей книжку и стала читать вслух. Смеялись мы обе, но она то и дело поглядывала на меня, словно не верила в это чудо. Я кивнула ей головой: да, ты читаешь сама.

Моя дочь читает хорошо. У нее есть родители, которые способны о ней позаботиться. Моя дочь никогда не ходит грязная или голодная.

Отец ходил и грязный, и голодный. Его и его приятелей называли белым отребьем. Он не всегда помогал мне с уроками, но, как умел, заботился и покупал мне одежду, чтобы никто в школе надо мной не смеялся.

Когда отец купил «магнум-357», я стала бояться оружия. Ему нравилось выйти в конце дня с друзьями на заднее крылечко и пострелять в воздух, целясь в сторону гор. Я спасалась тем, что закрывала все двери, садилась на пол и сидела посреди комнаты, заткнув уши пальцами. Револьвер был с хорошей отдачей, так что заканчивалось все быстро. Каждый делал по выстрелу, после чего револьвер аккуратно возвращался на место. Отец относился к нему в высшей степени осторожно. Перед тем как передать оружие в руки следующему, он сам всегда проверял, как вошел патрон, а потом еще проверял и тот, чья была очередь. Я возненавидела револьверы. Лишь убедившись, что выстрелы стихли, я открывала глаза, разжимала уши и медленно поднималась с пола.

Вскоре после гибели отца я начала работать на горячей линии при отделении психологической помощи, и в мой первый вечер, в субботу, раздался звонок молодой женщины, которая хотела покончить с собой. Я говорила с ней тридцать минут, пока не приехала полиция.

— Нет, — поправила она меня, — я не сказала, что хотела что-нибудь с собой сделать. Я хотела покончить с собой.

— Когда это было? — спросила я.

— Две недели назад. Но сейчас опять то же самое.

— Зачем вы хотите это сделать? — спросила я.

Когда в дверь забарабанили полицейские, она сказала, что не знает, как быть.

— Пойдите спросите, кто там, — схитрив, ответила я, и на душе у меня от своего обмана стало скверно. Но, услышав, что дверь она заколотила гвоздями и открыть ее сложновато, я поняла, что правильно сделала, вызвав полицию. — Тогда спросите, кто там, и скажите, чтобы шли через черный ход.

— Хорошая мысль.

Трубку взял полицейский и спросил, зачем их вызвали. Я сказала, что эта молодая женщина способна сейчас что-нибудь с собой сделать.

Я услышала, как он ей говорит:

— Нет, мы вас не арестуем. Хотите, отвезем вас в больницу, поговорите там с кем-нибудь?

— Она едет с нами, — сказал он мне и отключился.

А я еще постояла с умолкнувшей трубкой в руках.