— Да уж, твой отец любил эту песню.

— Как ты думаешь, от чего я убегала тогда, из окна ванной? — несколько лет спустя спросила я у Каденс.

— От смерти, — сказала она. — Думаю, ты убегала от смерти.

В конце лета 1976 года я уехала на Гавайи, где пошла в старшую школу. Это была двенадцатая по счету школа. Мое сражение было почти проиграно, я устала. Всю ту осень, до начала зимы, когда отец еще раз уехал на Дальний Восток, я летала с Гавайев в Сан-Франциско, туда и обратно. Весной он пригласил меня в Японию, где я отметила свой семнадцатый день рождения.

За время весенних каникул в школе на Гавайях случился пожар, уничтоживший половину здания, и я еще на неделю задержалась в отеле «Кейо-Плаза», где у меня был свой номер на двадцать шестом этаже. Отец жил на тридцать пятом. В отношениях между нами создалась примерно та же дистанция. Я редко поднималась наверх. Разговаривали мы в основном по телефону. Но утром в день моего приезда отец пригласил меня к себе. Завтрак он заказал в номер.

— Тост и вареные яйца, — попросила я.

— Вполне безопасный выбор, — прокомментировал он.

Зайдя в номер, я удивилась стоявшему там полумраку. Шторы были закрыты, и только сквозь щель пробивался солнечный свет. Это была милая, в нейтральных тонах, комната, но присутствия отца в ней совершенно не ощущалось. Я не совсем понимала, почему отец проводит в Японии столько времени, разве что там ему легче работалось. За предыдущую свою поездку, в 1976 году, отец написал цикл стихов «30 июня, 30 июня». Так что я с любопытством смотрела на комнату, где он прожил почти целый год.

Отец сказал, что просит прощения за то, что отель у него без бассейна, но можно ходить в оздоровительный клуб по соседству, куда он купил мне абонемент. Он был опять мой отец — отец, который помнил о том, что дочь любит плавать, и заботился обо мне. В двенадцать лет я вместе с ним поехала в Санта-Фе, ж мы ужасно там огорчились, потому что в гостинице, которую он выбрал только ради бассейна, бассейн оказался закрыт на ремонт, и мы узнали об этом, когда уже распаковали вещи. Впрочем, в тот раз я подхватила ангину, так что мне в любом случае пришлось бы обойтись. Отец позвал мне тогда врача, накупил лекарств, и я валялась в постели — спала, заказывала себе в номер апельсиновый сок и читала комиксы.

В Японии я решила избавиться от своего пристрастия к валиуму, недолгого и совершенно случайного. Начала я его принимать — и той весной принимала уже по шестьдесят миллиграммов в день — по одной-единственной причине: моей подружке удалось раздобыть его где-то целый большой пузырек. Вечером в день приезда отец предложил мне выпить на ночь полтаблетки в пять миллиграммов — чтобы, как он сказал, легче привыкнуть к разнице во времени. Я смотрела, как он аккуратно разрезает таблетку пополам, и едва удержалась от смеха. Сама я собралась принять две с половиной и сомневалась, что их почувствую.

В тот раз мы с ним были вполне подходящая парочка. Я, без валиума заторможенная, и он, в очередном запое.

Днем Токио оказался пустым и унылым. Отец ложился поздно, потом отсыпался, так что я была предоставлена самой себе. Я изучала гигантское здание отеля и ходила в бассейн.

Но все же запои запоями, а развлекательную программу отец для меня придумал шикарную. Ему хотелось, чтобы я тоже полюбила эту страну, и он показал мне «Японию Ричарда Бротигана»: витрины с пластмассовой лапшой, пачинко, цветущую сакуру при луне и Киото, куда мы съездили сверхскоростным экспрессом.

На второй вечер мы пошли болтаться по центру города, где над домами, как яркие, разноцветные звезды, сияли неоновые огни. Отец привел меня на какую-то площадь, вроде нашей Таймс-сквер. Почти на всех углах там сверкали рекламы нового фильма с Барбарой Стрейзанд «Рождение звезды». У отца было отличное настроение, он шутил, смеялся. Я сыграла в пачинко, выиграла носки, которые потом весь вечер не знала куда деть и таскала в руках, а отец меня из-за них то и дело поддразнивал. Ужинали мы в ресторане, где были низкие столики и скамеечки, и нам подали целого морского окуня и суши. Как положено держать палочки, отец показал мне заранее:

— Никогда не бери вот так, иначе — смерть!

К счастью, суши мне понравилось — к счастью, потому что питались мы главным образом им. Единственным местом, где были американская кухня и вилки, был ресторан в отеле «Кейо-Плаза». Но по вечерам мы ели обычно в городе. Отец любил японские кафе и засиживался за бутылкой часов до двух-трех ночи. Я пила только «отвертку», потому что только ее и научилась заказывать. За отцом было не угнаться, но что алкоголь и впрямь заглушает боль, я уже поняла.

Люди, с которыми отец встречался в токийских ресторанчиках, были писатели или художники, и я стеснялась вступать в общий разговор. Я обычно сидела молча и слушала, как они беседуют между собой, сбивчиво, подыскивая нужное слово, мешая английский с японским. Бар «Колыбель», где собирались художники, оказался одним из самых замечательных, интереснейших мест, но, когда мы пришли туда в первый раз, я была такая уставшая, что у меня уже слипались глаза. Это заметила хозяйка бара, добрый друг отца, Сиина Такако, и уложила меня у себя на диванчике.

Приглашая меня в это время в Японию, отец приурочил мой приезд к празднику цветущей вишни. В ночь праздника мы отправились на прогулку и долго бродили по городу, глазея на людей, которые пели караоке на зеленых газонах под плотным розовым пологом распустившихся крон.

Один раз мы сели в такси и смотрели город из такси. В другой — он повел меня на спектакль в экспериментальный театр, в каком я была впервые в жизни. Помню, что все действие актеры ели капусту. На следующий день отец познакомил меня с моей будущей мачехой, необыкновенной красоты женщиной по имени Акико. Перед этим он дал мне понять, что их отношения очень много для него значат. Акико приехала в белой малолитражке и, по обычаю, преподнесла мне подарок — бумажных маленьких птиц.

В Киото я увидела японские храмы. В них загадывают желания.

— Ианте везде загадывала желания, ни одного храма не пропустила, — потом рассказывал друзьям отец.

Он даже не поинтересовался, о чем я так отчаянно там просила, и, по-моему, вообще в тот день мало обращал на меня внимания. После обеда мы все время провели в «Саду мхов» храма Сайходзи, где было спокойно и тихо. У меня до сих пор лежит купленный там, обтрепавшийся постер, напоминая, как я спускалась вслед за отцом к водопаду разглядывать камни.

Один раз мы выбрались в парк на пикник, и отец потом совсем заморочил мне голову, почта убедив, будто там на табличках написано «Осторожно. Обезьяны», но мне до сих пор не верится, чтобы дикие обезьяны могли свободно разгуливать по парку.

В наших прогулках по Токио я очень быстро поняла, что если хочу попасть в отель не к утру, то должна сама следить, сколько отец выпьет, и проситься домой, пока он еще в состоянии встать со стула.

Экскурсию на гору Фудзи из-за его похмелья пришлось отменить, зато на следующий день мы сели в тот же сверхскоростной экспресс и поехали на телестудию смотреть, как снимали телесериал. Там была актриса — как всегда в Японии, в кимоно, — которая по сценарию должна была войти в комнату и зажечь фонарь. Фонарь не желал зажигаться, и они снимали и снимали одну эту сцену. В конце концов помощник режиссера пошел спрятался за столом и в нужный момент зажег фонарь сам.

На день рождения отец купил мне очень дорогие прелестные часики в виде кулона на золотой цепочке. Мне было крайне приятно получить такой подарок. Отец сделал его на свой вкус, и эти часы мне очень дороги. Обычно он мне дарил то, что я просила.

Улицы в Токио казались мне красивыми, но одинаково тусклыми, серыми, как цвет тамошнего неба. Отец беспрерывно пил, хотя понять почему невозможно. У них с Акико только-только начинался роман. Отец должен был быть тогда счастлив. Но счастлив он не был.