Он приснился мне примерно через месяц после начала занятий в колледже. Будто мы сидим с ним в аудитории и слушаем лекцию о значении материнских символов. Он пытается что-то рассказать о своей матери, но его перебивает человек, который сидит с нами. Я встаю.

— Прекратите! Дайте ему договорить, — говорю я.

Отец тоже встает. Снова начинает говорить, но слов уже не разобрать, он замолкает, протягивает ко мне руки и обнимает. Потом я вдруг оказываюсь в парке Золотые Ворота, в тумане, одна, и никак не могу понять, как туда попала.

Будь моя воля, я поселила бы отца с Куртом Кобейном.

— Папа, это Курт Кобейн. Молодой поэт, увлекается героином. Курт, это мой папа, старый поэт, увлекается алкоголем.

Выдала бы им по чашке кофе, принесла бы пижаму и сказала, что у них у обоих одинаково голубые глаза и светлые волосы, у обоих грустное детство и один родной город — Такома, штат Вашингтон.

После этой краткой вступительной речи вошли бы два здоровенных парня и отвезли обоих туда, где стоит тихий дом, построенный специально для блестящих молодых поэтов, которым еще нечего сказать и от этого страшно жить, и для блестящих не молодых, надломленных жизнью поэтов, которых больше никто не слушает, и от этого тоже страшно жить, и жили бы они там вдвоем. Отец научил бы Курта ловить форель, а тот показал бы ему пару гитарных риффов.

— Не так. Полегче. Отпусти леску. Да, черт побери, не тяни, так никакая рыба не клюнет.

— Блин, ну и фигня. Ты прижми струну, звук будет глубже.

Что, если на небесах люди остаются над родными местами и эти двое и в самом деле где-нибудь неподалеку сидят утром на холодке, едят радужную форель с кукурузной лепешкой, испеченной в чугунной сковороде, а потом, убрав со стола после завтрака, играют призрачные мелодии на призрачных электрогитарах? Их музыка проливается вниз от звезд на сине-белую, коричневую, зеленую землю и исцеляет людские души.

Два года после смерти отца у нас не было дождя. Были бури, но буря не дождь. Мы с мужем купили в Санта-Розе старый дом с прохудившейся крышей, и нас это нисколько не волновало. Сейчас, через десять лет, снова идет дождь.

Пережидая ливень около магазина, я оказываюсь рядом с человеком, у которого полная тележка консервных банок.

— Чем, по-вашему, не Ноев ковчег?

— Действительно, — улыбаюсь я.

Я начала писать об отце летом. Тогда, вспоминая о нем, я часто улыбалась. Теперь, зимой, вспоминая о нем, я часто плачу и он плачет вместе со мной. От моих слез у меня мокрые руки и платье. От его слез у него мокрое небо, и вот они льются вниз на мой дом двадцать семь дней подряд. Крыша, которую никто не менял девяносто два года, не выдерживает испытания, и соленые капли просачиваются внутрь. Я подставляю миски собирать отцовские слезы. Как-то ночью он так разрыдался, что я разбудила мужа, и мы стояли в пижамах в гостиной и смотрели в окно, где ночной неистовый ливень, желтый вокруг фонарей, отделил нас от прочего мира водяной стеной.

Я сижу раскачиваюсь.

Слезы — это не больно.

Дождь не перестает.

Нам с отцом давно нужно было поплакать.

Мне долго не снился отец, и вот я опять увидела его прошлой ночью. Он прочитал стихотворение и добавил потом еще одну строфу, где звучал вопрос. Помню написанные безупречным почерком строчки и тонкие пальцы, державшие лист за край: «Я свою жизнь записал. О чем будем дальше?» Во сне я точно знала, что спрашивает он не себя и не меня, а всех писателей и поэтов нового поколения.

Когда я проснулась, на губах у меня играла улыбка. В тот же день после долгого ненастья наконец выглянуло солнце.

— Какой хороший день, — сказала моя дочь, доедая за завтраком свои овсяные хлопья.

Отец не соблюдал правил, положенных сильному полу, которыми руководствуются почти все взрослые люди. Он не бросался вперед, чтобы первым поднять тяжелую сумку. Руки у отца были нежные, белые, всегда притягивавшие взгляд. Подвижные, легкие, они едва не светились — такая светлая у него была кожа — и были будто бы отражением его души, скрытой от посторонних глаз. Движения у них были сложные и очень красивые. Если отец был встревожен или же огорчен, то опускал голову, закрывал руками лицо, и жест этот напоминал быстрый взмах крыльев. Я помню, как он стоит, а руки на бедрах — легко, едва прикасаясь, помню, как он идет и они взмахивают на ходу. Тогда я не замечала, что руки у него молчат, лишь когда он был пьян.

Задумавшись, он запускал руки в волосы. Иногда так делает моя дочь, и мне становится не по себе.

Тревожился отец по любому поводу. Тогда он рассеянно грыз себе ногти, и ногти были обкусаны почти до крови. Вечером, перед тем как ложиться спать, он проверял на плите каждую ручку, убеждаясь еще и еще раз, что газ выключен. Он их трогал рукой, будто не верил глазам. А потом, будто и руке не верил, еще и еще раз заглядывал в кухню, пока наконец не убеждался, что все в порядке. Так же он вел себя, когда запирал замок, — поворачивал ключ, дергал ручку, проверял, заперто или нет, отходил, возвращался, снова отпирал, проходился по коридору, заглядывал в комнаты, снова запирал, проверял, шел к автобусу, опять возвращался и опять проверял.

Когда мы с мужем только что поженились, я лежала без сна, разглядывала тени на стенах, а потом спрашивала, выключили мы газ или нет. Помолчав, мой муж обычно говорил:

— С какой бы стати мы вдруг его не выключили?

— Вдруг недовернули кран, — говорила я, представляя себе черную ручку, что она, немного свернувшись влево, пропускает газ и тот вырывается с легким шипением, наполняет наш дом и к утру мы уже не проснемся.

Прабабушка у моего мужа была исландка, верила в эльфов и, иногда ненадолго уезжая, с фермы, перед дверью оставляла лоскут, чтобы потом точно знать, навестили эльфы дом в ее отсутствие или нет.

— Уф-ф-ф-ф-ф.

Я слышала тихое шлепанье по коридору, а потом мой муж снова нырял в постель.

— Выключили.

Только благодаря этим полузабытым воспоминаниям мой муж всерьез относился к моим страхам и шел в кухню проверять то, что он и так прекрасно знал. Однако эльфы народец мелкий и не могут долго держать в свой власти мужей, уставших после рабочего дня. Молчание после моих вопросов становилось все дольше, и однажды мой муж уснул, так ничего и не ответив. Я оставила его в покое и сама отправлялась на цыпочках в кухню проверять газ. Все краны всегда были закрыты.

Отец мне является часто. Он приходит неожиданно и, как правило, только если нужна помощь. Поначалу я его боялась. После того как обнаружили тело, несколько дней я умоляла свекра, который у меня врач, дать мне снотворное. Свекор человек умный и снотворного не дал. Отец тогда мне мерещился постоянно, но с помощью свекра я поняла, что на самом деле это всего лишь проекция моих страхов и видения существуют исключительно в воображении. Когда же отец явился по-настоящему, он и виден был по-настоящему, и я заторопилась следом, едва поспевая за его длинными шагами.

Отец повернул ко мне голову на ходу и почти ласково сказал:

— Мне нужно идти. У меня очень много дел.

Я проснулась и долго, при сумрачном свете пустынного осеннего утра, смотрела в потолок.

Когда родилась моя дочь, отец пришел на нее посмотреть. Он ничего не сказал. Лишь протянул руку и коснулся ее тонким пальцем. А в пять лет она мне сообщила, что ей тоже приснился дедушка.

— И чем же вы занимались? — спросила я, стараясь скрыть тревогу.

— Играли, — ответила Элизабет с таким возмущением, будто все прочие предположения были нелепыми. — Я сидела у него на коленях, он дал мне конфету, а потом мы стали играть.