Мы договорились с Каденс ехать в августе в Орегон, посмотреть на реку Маккензи. Едва я об этом вспоминала, под ложечкой начинало тянуть. Мне хотелось увидеть бабушку — пусть бы она даже не пустила меня на порог. Я постояла бы рядом, все равно увидела бы дом, где подростком жил мой отец. Мне хотелось побродить по берегам ручьев и речек, где он ловил форель. Хотелось найти, как когда-то он, «ядовитый дуб». Мне было необходимо увидеть все, что привело его к гибели.

Одним из лучших друзей отца был прекрасный писатель Дон Карпентер.[35] Как-то вечером мне позвонила его дочь. Она сказала, что Дон покончил с собой. Она хотела сама мне это сказать, чтобы я узнала от нее, а не из газет. Я не заплакала. Я пошла приготовила обед, подстригла газон, разобрала белье для стирки.

Когда отец застрелился, Дон позвонил мне и кое-что посоветовал. Друзья прозвали его Телефонный Будда. Благодаря Дону и тому короткому разговору я не стала алкоголичкой. Дон не стал говорить: «Надеюсь, ты понимаешь, что алкоголизм передается по наследству, и не будешь пытаться залить горе вином», вместо этого он спросил:

— Пьешь?

— Иногда. Раза два в месяц, стаканчик-другой вина, — ответила я.

— Зачем? — сказал он. — А знаешь ли ты, что я сам не стал алкоголиком только благодаря твоему отцу?

— Как это? — спросила я недоверчиво, прекрасно зная, сколько пил отец.

— Я тогда уже не мог есть, только пил и как-то, совершенно уже невменяемый, ему позвонил. Он сказал, что потом я все равно не вспомню про наш разговор, и потому велел взять лист бумаги. Он велел написать одно только слово: «ПОЕСТЬ». Утром я продрал глаза, увидел записку и что-то съел. В первый раз за неделю. С того раза я хоть понемногу, но ел и таки продержался до тех пор, пока не начал соображать, и, например, сообразил, что пора это кончать, хватит.

Несколько дней у меня в ушах стояло его «зачем?»— а потом желание выпить пропало. Каждый раз, едва я собиралась налить себе стаканчик вина, я слышала его сухой, иронический голос.

Не глядя на светофоры, я шагала по залитой солнцем благополучной Милл-Велли-стрит в Книжное собрание, где прощались с Доном, и пыталась убедить себя в том, что он имел право свести счеты с жизнью. Дон был много лет болен. Не только отчаяние или депрессия бывают причиной самоубийства. Бывает, что безнадежно больной человек не видит иного пути избавиться от страданий, а кое-где, в других странах, при определенных обстоятельствах самоубийство считается даже единственно достойным выходом из положения. При воспоминании, какой он выбрал способ, к горлу подступала дурнота, но я старалась принять и это его решение. Во время прощальной церемонии выступил Майкл Макклюр[36] и сказал, что Дон был одним из тех немногих, кто до конца сохранил дружбу с моим отцом. У меня потекли слезы. В некрологе в «Нью-Йорк Таймс» я прочла, что Дон так и не смог пережить самоубийства Ричарда Бротигана и в конечном итоге это и привело его к тому же исходу. Я едва не швырнула газету на пол.

Помню, как примерно за месяц до гибели Дона умирал от рака один человек по имени Харлоу. Харлоу принял другое решение: он прошел свой долгий страшный путь до конца, до последнего вздоха буквально держась за людей. Он обнимал детей, утешал жену и шутил с друзьями. Что тут можно сказать?

Дня через два после похорон я начала сползать в настоящую депрессию, примерно такую, какая была у отца. К счастью, Элизабет находилась тогда в летнем лагере. Каждое утро, проснувшись, я собиралась провести очередной день в полном одиночестве, но кто-нибудь непременно приходил. Мои друзья, те, кто любил ходить по магазинам, увлекали меня с собой в магазин. Те, кто любил наводить в доме уют, приходили и у нас убирали, заставляя и меня шевелиться. Звонила моя сестра Эллен. Каденс костерила всех самоубийц, вместе взятых, на чем свет стоит. Мне ей нечего было ответить. Мне опять начало казаться, что смерть отца на моей совести. Я обвиняла себя даже в смерти Дона.

Каким-то чудом мне удалось заставить себя собрать вещи, свои и дочери, которую мы обещали по пути отвезти к подружке. Чтобы Элизабет в дороге не скучала, я купила ей книжек, а на случай, если надоест читать, взяла напрокат магнитофонные пленки на двадцать часов звучания, где книги читали дикторы, купила и упаковала консервы. Я нашла для нас с Каденс спальные мешки, сгоняла машину на станцию техобслуживания, постаралась ничего не забыть. Деньги. Бабушкин адрес, найденный на открытке с ответом от издателя, датированной 1956 годом, где отцу сообщалось, что его рукопись отклонена. Солнечные очки. Гигиеническую помаду. Дневник. Фотоаппарат. Леденцы. Карты. Много дорожных карт.

Трубку Мери Лу так и не сняла. Старики ходят медленно, и я долго ждала, считая гудки. Ждала столько, что за это время можно было бы дойти до Северного полюса и вернуться, но бабушка так и не сняла трубку.

Находишь обычно не то, что ищешь. В детстве, когда мы куда-нибудь собирались, я любила себе представлять, что это будет. Потом я никак не могла взять в толк, чем они восхищаются. Отец показывал мне на все так, будто боялся, что если я чего вдруг не увижу, то оно сразу исчезнет. Очертания облака, наклонившийся ствол, птичку на ограде из ржавой колючей проволоки. Теперь я сама учу свою дочь все это видеть. Наблюдательность — отличное свойство для будущего писателя или ученого. Я вспоминала об этом, когда мы ехали в Орегон по шоссе номер пять, через всю центральную Калифорнию, через маленький, буквально сверкавший на солнце городок Кламат-Фоллз, в белой «вольво», которую Каденс окрестила «вальвеной», втроем с Каденс и Элизабет. Каденс, насмехавшаяся над «вальвеной» года два, наконец ее оценила: «Разворачивается на любом пятачке!»

Мне ужасно хотелось остановиться в Кламат-Фоллз, но времени у нас было мало, и я только разглядывала его из окошка машины. Непременно сюда вернусь, пообещала я себе.

Мы собирались оставить Элизабет в Бенде, по эту сторону гор, и вдвоем с Каденс двигаться в Юджин знакомиться с моей бабушкой. В сравнении с Калифорнией Бенд был безупречно чистый. В городе добывали газ, и потому никакого мусора, никакой безработицы не было, а было большое строительство.

— Ну просто оторопь тут берет, — сказала Каденс. — Где же следы кризиса?

Мы отвезли Элизабет к подружке, и они страшно обрадовались друг другу, а мы с Каденс, после десяти часов непрерывной езды, страшно обрадовались тому, что изрядная часть пути осталась позади.

Перед тем как ехать дальше, мы купили аэрозоль от мошкары. Каденс села за руль, а я зарылась в карты, которые так и не научилась правильно складывать, и они у нас из чистеньких, гладких быстро превратились в мятые бумажонки. На одной из карт, доставшейся нам от бывшей подружки нынешнего приятеля Каденс, была жирная черная линия от фломастера. Вся нужная нам информация оказалась замазана.

— И зачем так черкать? Ничего же не разобрать.

Каденс согласилась: