К счастью, вскоре вместо них приехал поэт Тони Дингман. При нем жизнь на ранчо стала спокойной, как никогда. Он не ворчал на меня, если я без конца крутила Боба Марли, и оказался одним из немногих людей, кто мог долго выносить общество отца. Рядом с Тони я чувствовала себя как за каменной стеной. Он отвозил меня в школу и, чтобы решить эту проблему раз и навсегда, убедил отца купить подержанный автомобиль, который за цвет и размеры отец окрестил «Белым акром».
Если отец напивался, Тони следил, чтобы тот ничего не натворил. И так же, как и отец, любил разыгрывать меня. Я целыми днями была в школе, так что времени на подготовку им хватало. В том году розыгрыши вообще вошли в моду среди отцовских друзей. Однажды, когда к нам приехал Джим Гаррисон, ночевавший обычно у нас в гостевой комнате, все отправились на обед к ближайшим соседям, к Хьортсбергам, и, зная, что Джим устал и хочет вернуться пораньше, чтобы сразу лечь спать, отец незаметно сбегал домой и подсунул ему в постель «друга». Голову «друга» он соорудил из кокосового ореха, остальное из подушек. Отец пришел в дикий восторг, когда Джим вернулся. Из вежливости тот промолчал и не стал спрашивать, кто ночует на его месте. В конце концов отец сжалился, все рассказал, и бедный Джим наконец ушел спать. Впрочем, он отомстил через пару дней, намазав сливочным маслом дверную ручку отцовской спальни. Отец был пьян и никак не мог ее повернуть, так что пришлось ему брести в кухню, мыть руки и открывать дверь полотенцем.
Однажды, вернувшись из школы, я удивилась очень даже неприятно, увидев одни только крошки от шоколадного печенья, которое я испекла сама. Дня через два оказалось, что печенье припрятано у меня по всей комнате. Я находила его в туфлях, под подушкой, в ящиках письменного стола.
А в другой вечер розыгрыш закончился настоящим побоищем, когда все они принялись швырять друг в друга едой. На следующее утро я проснулась от шума садовой поливалки. Высунувшись из окна, я увидела, что поливает она наш ковер из гостиной, разложенный на траве, и он, когда высох, опять стал почти как новый. Стены в кухне и потолок в гостиной были заляпаны так, что пришлось перекрашивать. Стены красил Тони, не закрасил только полоску, где отец отмечал мой рост, — полоска, как была, так и осталась желтой.
В конце концов уехали и эти гости. По-моему, отец тогда вздохнул с облегчением Стало холодно, скоро должен был пойти снег. Хорошее это было время — время, когда отец был спокоен. Мы ходили обедать ко всем соседям по очереди, ездили в кино в Бозмен. Днем отец работал у себя в кабинете, потом проверял почту, потом становился возле почтового ящика и ждал, когда на старой дороге появится громыхающий школьный автобус.
В автобусе я почти никогда ни с кем не разговаривала. Один из водителей у нас был огромный, высокий фермер, подрабатывавший так в зимнее время. Обычно я, несмотря на ухабы и тряску, прислонившись к окну, старалась поспать.
Я сказала отцу, что не принято, чтобы отец встречал из школы почти взрослую дочь, хотя понимала, что пусть немного, но тем не менее ему обидно. Старшая школа в Ливингстоне мне нравилась. Иногда отец интересовался, что мы проходим. Когда я показала список современной литературы, он удивился: «Не думал, что Хаксли современный писатель». А когда пожаловалась на то, что хочешь не хочешь придется дочитывать фолкнеровского «Медведя», который тогда казался мне скучным, огорчился и сказал, что не знает, зачем давать этот рассказ подросткам, и взамен предложил почитать «Когда я умирала». Отец любил Фолкнера и хотел, чтобы я сама взялась за него в свое время.
Вскоре совсем похолодало и выпал снег.
В канун Хэллоуина отец решил уехать из Монтаны. Почему, я так и не узнала. Рухнул еще один мой мирок. Причин, казалось бы, не было. В дневнике, который отец вел с января по ноябрь 1973 года, есть запись о том, что он хочет провести в Монтане всю зиму: «Мы с Ианте съездили в город и накупили луковиц. Хотим посадить нарциссы». Однако несколькими днями раньше он делает такую запись: «Сжег в камине все телефоны. Горели ярким пламенем».
С телефонами у отца отношения были сложные. Он сам придумал и сделал себе выключатели на телефонные аппараты, чтобы их отключать, когда о таком еще слыхом не слыхивали. Он же первый среди знакомых завел себе автоответчик Все телефоны были на длинных шнурах. И отец, держа сзади аппарат двумя пальцами, расхаживал по дому, болтал и смеялся. Живя врозь, мы говорили с ним по телефону часто и много. Его номер я научилась набирать раньше, чем освоила велосипед. Обычно звонила я, тут же клала трубку, а он перезванивал. Он любил болтать со мной и рассказывать мне забавные истории. Однажды он позвонил и сквозь смех сообщил, что только что звонил приятелю рассказать анекдот, а когда закончил, вдруг незнакомый голос ему говорит: «Понятия не имею, черт побери, кто вы такой, но анекдот отличный».
Ночью, когда он жег телефоны, я крепко спала. Проснувшись, я еще в спальне учуяла запах газа. По той особенной тишине, которая стояла в доме, я поняла, что отец с друзьями снова пили всю ночь и теперь все спят. Я решила сама позвонить в газовую компанию сказать про запах и не смогла найти телефон. Я обыскала весь дом. Кроме стаканов с остатками виски с водой, я ничего не нашла. Даже пьяный, отец не унес бы к себе, в свой бывший сарай, все аппараты. Я начала искать заново. И в конце концов заметила в камине остатки проводков. Я села на корточки, разворошила серебристый пепел и достала оттуда странные обрывки. У меня опустились руки. Отец телефоны сжег. От наших нежно-голубых аппаратов остались лишь куски проводков. Я поднялась, распахнула окна, чтобы выветрить запах, надела пальто, потому что утро было холодное, и пошла ждать на улице, пока кто-нибудь не проснется.
Дамы в «Маунтин-Белл» не слишком обрадовались заявке.
— Они спросили, куда я дел старые аппараты. Не мог же я им сказать, что сжег их, правда? — сказал отец.
Он попытался уговорить Тони Дингмана, чтобы тот позвонил в телефонную компанию. Тони над ним только посмеялся. Так что поехал отец в «Маунтин-Белл» сам и сам купил два новых аппарата. Пришла женщина, убиравшая дом, навела порядок. Телефоны были точь-в-точь как старые, и будто бы ничего не случилось.
После смерти отца мне достались все его телефоны. Черные, синие, белые. Жаль, что не сохранилось самого старого, который на конверте пластинки. На том аппарате отец и сделал свой первый, почти не заметный выключатель. Пластинка, выпущенная фирмой «Харвест Рекордз», называлась «Слушая Ричарда Бротигана». Для нее я, тогда восьми лет, вместе с его знаменитыми друзьями, по настоянию отца прочла «Стихи о любви» из «Катастрофы в шахте Спрингхилл».
Он заплатил мне одиннадцать долларов, которые все, до последнего цента я истратила на «Крекеры Джекс» и комиксы «Арчи».
На той фотографии, снятой в квартире на Гири-стрит, отец стоит собираясь говорить в трубку. На другой стороне была фотография тогдашней отцовской подружки, Валери, — будто она, глядя в потолок, ждет этого звонка. По-моему, Валери была похожа на мою мать. У обеих были прекрасные длинные темные волосы.
Черным шрифтом на конверте была напечатана краткая биография отца, которая заканчивалась фразой: «Номер его телефона 567-3389». Отцу потом столько звонили, что номер пришлось сменить. Для него это стало полной неожиданностью. Наверняка, когда печатали текст, ему в голову не пришло, будто кто-то решит им воспользоваться. После этих звонков, а через несколько месяцев и после случая с книгой, пришедшей по почте, куда кто-то, выпотрошив страницы, положил экскременты, у отца исчезли всяческие иллюзии относительно его славы.
Так, полосами, шла наша жизнь, переходя от мрачного отчаяния к мечтам о весне и нарциссах. Мы с отцом были связаны прочной нитью, жили почти одной жизнью, с разницей только в том, что надежд у меня было больше, потому я и не покончила с собой, как он. Отец, как и в книгах, так и в реальности, обладал способностью ощущать протяженность времени. Удивительной, едва ли не буддистской способностью прочувствовать каждую секунду. Потому, когда он был рядом, у меня все ладилось, без него нападала тоска. Любила я его так сильно, что порой это чувство становилось невыносимым. Много лет я не понимала, почему он решил уехать зимой из Монтаны. Теперь, прочитав его записи и дневники, где, впрочем, о нем самом говорится лишь вскользь и намеком, я вижу, что он тогда отчаянно пытался найти новый стимул жить. Роман «Уиллард и его кегельбанные призы» вышел в твердом переплете, хорошо продавался, однако рецензия на него, появившаяся в «Субботнем обозрении», была разгромная. Критик писал: «Это самая худшая книга 1975 года». Сама я прочла «Уилларда» только в последнем классе. До того отец мне читать роман запретил, то есть унес в свою спальню или в кабинет, в одну из тех двух комнат, куда я почти не входила.
