Пока он соединял в уме Господа и бабочек, что-то защекотало ему пятки. Он взглянул на землю и увидел вереницу толстых желто-черных муравьев, поспешно и деловито сновавших у него под ногами. Они тащили в жвалах зерна, украденные у людей из долины, перетаскивая их в свой муравейник и вознося хвалу своему Господу, Великому Муравью, который, заботясь о своем избранном народе, вовремя наслал ливень как раз в тот момент, когда зерно было собрано на тока.

Сын Марии вздохнул. «Муравьи тоже Божьи создания, — подумал он, — как и люди, ящерицы, кузнечики, стрекочущие в сливовой роще, шакалы, воющие по ночам, как и ливни, и голод, происходящие по воле Яхве…»

Сзади послышалось чье-то тяжелое дыхание, и ужас снова охватил Иисуса. Он позабыл о своем спутнике, зато тот помнил о нем. Иисус услышал, как он, отдуваясь, уселся за его спиной.

— Проклятие тоже от Бога, — пробормотал Иисус, чувствуя, как его со всех сторон обнимает дыхание Господа. То теплое и благодатное, то безжалостное и жестокое, оно все время веяло вокруг него. Ящерка, бабочки, муравьи, Проклятие — все было Богом.

С дороги донеслись звуки голосов и звон колокольчиков, и он обернулся. Мимо двигался длинный караван верблюдов, груженых дорогими товарами. Может, он шел из Ктесифона или Вавилона, богатой долины патриарха Авраама, везя ткани, пряности, слоновую кость, а может, даже рабов и рабынь к пестрым кораблям Великого моря.

Гуськом, друг за другом двигались верблюды, и казалось, им нет конца. «Какие богатства есть у людей, какие диковины!» — подумал сын Марии. Наконец показался хвост процессии, в котором ехали чернобородые купцы с золотыми серьгами, в зеленых тюрбанах и летящих накидках. Они двигались мимо, то плавно поднимаясь, то опускаясь, покачиваясь в такт верблюжьей поступи.

Сын Марии вздрогнул — ему внезапно пришло в голову, что они остановятся в Магдале. «Дверь Магдалины открыта днем и ночью, и они войдут к ней, — подумал он. — Я должен спасти тебя, Магдалина, — о если бы я только мог! — тебя, Магдалина, не народ Израиля — его мне не спасти. Я не пророк. Я даже не знаю, что говорить. Господь не вложил мне в уста горящие уголья, не прожег меня молнией, чтобы внутренности мои горели, чтобы я мог бегать по улицам и кричать… Слова ведь должны принадлежать Ему, а не мне — я лишь открываю рот. Он говорит моими устами. Нет, я не пророк, я простой, обычный человек, который всего боится: я не смогу вытащить тебя из постели позора, Магдалина, я бегу в пустыню, в обитель, молиться за тебя. Молитва всесильна. Говорят, во время войн, пока Моисей молился, сыны Израиля побеждали, как только он уставал и опускал руки, они терпели поражения… За тебя, Магдалина, я буду молиться денно и нощно».

Он взглянул на небо, чтобы посмотреть, когда будет садиться солнце, — он собирался идти и ночью, чтобы в темноте миновать Капернаум, обойти озеро и добраться до пустыни, ему не терпелось оказаться там.

— Если б я только мог ходить по воде и напрямую пересечь озеро! — вздохнул он.

Ящерка все еще грелась на солнце, лежа на теплом камне. Бабочки взлетели и растаяли в воздухе. Муравьи продолжали перетаскивать урожай — сгребали его в свои амбары, спешили обратно на поля и возвращались с новыми зернами. Солнце клонилось к закату. Прохожих стало меньше, тени удлинились, вечер позолотой опустился на деревья и землю. Вода на озере меняла свою окраску в мгновение ока — от красной к сиреневой и наконец потемнела. На западе взошла большая звезда.

«Скоро ночь, — подумал сын Марии, — по черной пустыне неба поедет караван звезд».

Он уже собрался встать и идти дальше, как позади послышался рожок, и прохожий окликнул его по имени. Он обернулся и в скудном вечернем свете увидел чью-то фигуру, подающую ему знаки и взбирающуюся по склону с огромным тюком за спиной. «Кто бы это мог быть?» — подумал Иисус, пытаясь различить черты лица прохожего. Где-то он уже видел это бледное лицо с редкой бородкой, эти тощие кривые ноги.

— Это ты, Фома? — воскликнул он. — Ты снова обходишь деревни?

Хитрый торговец остановился перед ним, переводя дыхание. Он опустил узел на землю и утер пот с веснушчатого лба. Его косые маленькие глазки бегали из стороны в сторону, так что невозможно было сказать, рад он или нет этой встрече.

Сын Марии его очень любил. Они часто виделись, когда тот возвращался мимо мастерской плотника из своих походов по деревням. Торговец зачастую останавливался, опускал на скамью свой узел и рассказывал о том, что ему довелось повидать. Он глумился, смеялся, дразнил; он не верил ни в Бога Израиля, ни в какого другого.

«Все они смеются над нами, — говаривал Фома, — заставляют нас приносить им в жертву своих детей, возжигать им фимиам и орать до хрипоты, воспевая их великолепие…»

Сын Марии слушал его, и комок в его сердце таял: он восхищался этим бродягой, который, несмотря на всю нищету, рабство и унижение своего народа, имел силы победить все несчастья своей насмешкой и скепсисом.

И Фома-торговец любил сына Марии. Иисус казался ему блеющей больной овечкой, которая ищет Господа, чтобы спрятаться в Его тени.

«Ты — овца, сын Марии, — смеясь говорил он Иисусу, — но внутри тебя сидит волк, и он тебя съест!» — а потом доставал из-под хитона пригоршню фиников, гранат или яблоко, украденные из чьего-нибудь сада, и угощал его.

— Хорошо, что я встретил тебя, — наконец, отдышавшись, произнес он. — Господь хранит тебя. Куда ты идешь?

— В обитель, — ответил Иисус, указывая на озеро.

— Тогда вдвойне хорошо, что я тебя встретил. Поворачивай обратно!

— Зачем? Господь…

— Сделай одолжение — не начинай снова о Господе, — взорвался Фома. — Если мы начнем о Нем, то не остановимся. Ты всю жизнь пытаешься добраться до Него, но Он бесконечен. Поэтому забудь на время о Нем, и не вмешивай Его в наши дела. Послушай: я тебе хочу сказать о человеке — человеке бесчестном и хитрющем. Берегись Иуды рыжебородого. Перед тем как уйти из Назарета, я видел, как он шептался с матерью распятого зелота, а потом с Вараввой и еще с двумя-тремя дружками из их кровожадного братства. Я слышал, как они упоминали твое имя. Берегись, сын Марии, не ходи в пустыню.

— Все живое в милости Господа, — опустил голову Иисус. — Он решает, кого спасти, кого убить. Что сопротивляться? Я пойду, и да поможет мне Господь!

— Пойдешь?! — в ярости закричал Фома. — Но сейчас, как раз сейчас, пока мы тут разговариваем, Иуда уже там со своим ножом, спрятанным под хитоном. У тебя есть нож?

— Нет, — вздрогнул сын Марии. — Зачем он мне нужен?

— Овца, овца, овца, — рассмеялся Фома и поднял свой тюк. — Прощай. Поступай как знаешь. Я тебе сказал: «Вернись». Ты сказал: «Я пойду». Хорошо, иди, но потом пеняй на себя, когда уже будет слишком поздно!

И подмигнув своим косым глазом, насвистывая, он начал спускаться.

Темнота сгустилась уже не на шутку. Земля почернела, озеро стало невидимым, в Капернауме зажгли первые лампы. Дневные птицы, засунув головы под крылья, отходили ко сну, ночные — собирались на охоту.

«Священный час — самое подходящее время отправляться, — подумал сын Марии. — Никто не увидит меня — пора!»

Он вспомнил слова Фомы.

— Да исполнится воля Господня, — прошептал он. — Если Господь ведет меня к моему убийце, так пусть же я дойду до него скорее и он убьет меня. По крайней мере, хоть на это я способен. — Он оглянулся. — Пойдем, — пригласил он своего невидимого спутника и двинулся к озеру.

Опустилась теплая, нежная, сырая ночь, с юга дул легкий ветерок. Капернаум пах рыбой и жасмином. Старый Зеведей сидел во дворе своего дома под большим миндальным деревом со своей женой Саломеей. В доме на циновке крутился и ворочался их сын Иаков. Распятый зелот, новая несправедливость Господа, отнявшего у людей урожай, и сын Марии, показавшийся Иакову соглядатаем центуриона, — все это мучило и растравляло сердце. Эти мысли не давали ему уснуть, а отцовская болтовня на улице злила его еще больше. Вскипев от ярости, он наконец вскочил на ноги, вышел во двор и переступил через порог.